Сказка о Елпидифоре

– Понимал бы что в парадоксальном суждении! – хмыкнул Мелево. – Отдавай то, что спер, и расставайся с жизнью. Прямо к ужину ты поспел. Сейчас мы тебя жрать начнем, потому как мы, по определению, пожиратели людишек.

– И любители созерцательного метода чувствования, по характеру, – икнул Копуша, абсурдно уставившись в небесный потолок. – Может, лакнешь нашего зелья напоследок?

– Хе-хе-хе, – нетвердо спросил Елпидифор, – извините, конечно, немилосердно, но что вы во мне, таком жестком и костлявом, нашли, за что меня можно было бы скушать, господа ученые лауреаты? И, прошу прощения за дополнительный интерес, по какой-такой теории вы увлекаетесь каннибализмом?

– Теория подсказана нам приравненной к богам алхимичкой Ягиней, с которой у нас трудовой договор по охране ее околонаучной деятельности имеется, – пояснил Мелево. – Наша колдующая работодательница, если тебе это не известно, желая собственными глазами ознакомиться с пагубным концом этого света, решила шпионским образом откосить от смерти. И вслед за нею мы, не как продажные Маты Хари, но как два отрешенных от мира космополита, отчаянно стремимся увидеть истину в ее самом кошмарном варианте. Из надежных осведомительских источников в поднебесной администрации нам стало известно, что вечность уже отмерена, и осталось человечеству телепаться на голубой планете ровно 10 000 лет. Что и говорить, срок, конечно же, немалый, и человек – не черепаха каменная, чтоб прожить сто жизней подряд в складчину, но для тех, кому особенно хочется живьем посмотреть, с каким звоном здоровенная вселенная разлетится ко всем чертям на миниатюрные компоненты под торжественный аккомпанемент божественных сфер, нет ничего невозможного.

– Вот как? – протянул лесничий, постигая необъятную дерзость нетрезво мыслящих существ. – Стало быть, по теории этой аморальной долгожительницы вы собираетесь дотянуть до последнего зрелища Армагеддона?

– Соображаешь, – похвально отозвался верзила Мелево, аппетитно разглядывая лесника. – Чтоб не откладывать твое тело в долгий ящик, сейчас мы его быстренько под ритуальное исполнение нашего шарлатанского медиума пощиплем, приправим, начиним, поджарим и красиво разложим по тарелкам. Копуша, заводи свое камлание.

– Подожди, я не понял, – возмутился залежалый сторож, – а яблоко-то ты мне подстрелил? Чем я сейчас буду закусывать?

– С закуской придется чуток повременить. Сперва у нас было одно только яблоко, и то на ветке висело, а теперь к нему добавился еще и вот этот пропитанный необузданной жизнестойкостью гусь, – представив лесничего в новом гастрономическом аспекте, ответствовал Мелево.

– А, ну тогда, ладно.

По команде своего приятеля Копуша лежа высосал остававшуюся у него в бутыли летальную дозу напитка и, панорамно развернувшись на присутствующих, обвел их подавленные лица трансцендентальным взором цвета северного сияния. Затем вопреки всем законам физики и медицины новоиспеченный шаман несгибаемо, как полосатый шлагбаум, встал на попа, вынул откуда-то из-за спины огромный бубен и начал музыкально принимать с ним такие художественные позы, о существовании которых в человеческой пластике Елпидифор даже и не подозревал.

– Не пойму, ей-богу, не пойму, – развел глазами в стороны Елпидифор, любуясь на то пограничное состояние между рождением и смертью, в которое погрузился Копуша, – как можно меня, самодостаточного охотника, который и сам не прочь заправиться различными видами флоры и фауны, употребить, скажем, на закуску али на десерт? Или что, существует такая теория, по которой человек определяется как некое промежуточное звено биологической, или пусть даже духовно-нравственной цепи питания? Нету такой теории, потому что мыслящий тростник гомо сапиенс – не топливо какое, чтоб на нем добираться до эсхатологической кульминации.

– Вот здесь ты, окорок бродячий, ошибаешься, – разводя костерок на походном алтаре, весело отозвался Мелево. – Как раз на таком горючем мы и живем. Использование в пищу себе подобных – отличный способ растягивания существования. Вкусив, к примеру, твоей егерской буженинки, мы заодно с мясцом оприходуем и весь твой оставшийся житейский промежуток. А, судя по твоей нахрапистой новобранческой повадке, от смерти тебе гоняться – целый век. Теперь считай: сто минус двадцать твоих, впустую потраченных лет, равняется восемьдесят, а восемьдесят, поделенное на два, – получается, что наше с Копушей горькое существование продлится на сорок безрадостных годков. Ты уж нас не жури, дикарей неинтеллигентных, но твоя редкая цифра нам здорово подходит, потому как народишко нынче пошел нежизнеспособный, дохленький. Подобьешь иногда какого-нибудь завалящего толстяка, думаешь, ну вот этот-то должен еще лет тридцать прочухать на своем жире, а как до душонки его жареной доберешься, чувствуешь – э, нет, мотор-то у него паршивый.