Сказка 1002-й ночи

Но, по правде, прогулка уже потеряла для него всякую прелесть. И от всадников он теперь шарахался. Он повернул назад. В сердце шевельнулось сочувствие к Мицци. Но и стыд — из-за того, что он это сочувствие испытывал. И все было бы ничего, если бы не ее отвратительный сынок! Он вспомнил вдруг, что это и его сын, но вины своей не ощутил — ни в коей мере. Факт оставался фактом: бесспорно, противный Ксандль был его сыном, и Мицци тут ни при чем — или лишь в самой малой степени.

Когда он вошел в кафе Штейнакера, выражение его лица было уже почти приветливым. На этот раз, выходит, вторая половина дня началась для барона несколько раньше положенного. Мицци своим появлением около одиннадцати утра ознаменовала начало «хождения в народ». Автоматически проснулся и интерес Тайтингера к восковым фигурам. На них, правда, говорят, нужно много денег. Сколько? Это знает Труммер. А сколько у нее самой, спросил Тайтингер. Мицци назвала сумму в триста гульденов, полученную ею в наследство от Жозефины Мацнер. Она умолчала о деньгах, оставшихся после ликвидации галантерейной лавки. Еще в камере Магдалена Кройцер посоветовала ей ни слова не говорить об этих деньгах, отложенных «на черный день», не говорить никому на свете, даже Труммеру. И меньше всего — родному сыну. Мицци следовала не только доброму совету Лени, но и голосу собственного сердца. С момента ареста она испытывала ужас перед старостью и нуждой. Все легкомыслие, ей присущее, словно бы разом иссякло, растаяло вместе с исчезнувшими деньгами, а весь запас беззаботности, доверчивости, задора и великодушия оказался вычерпан еще ранее. На дне души у нее таился естественный страх перед нищетой, перед нищей старостью, скрадываемый до поры до времени ее сравнительно юным возрастом, и жила тоска по гарантированной сытости, любовь к приобретательству и, вместе с тем, ревнивая нежность к каждому сэкономленному грошу, — короче говоря, это была вечная, можно сказать врожденная, вера женщин ее типа в сберегательную кассу и страховое общество. И ей не было сейчас стыдно. Умолчание об оставшихся у нее деньгах было для нее своего рода моральной обязанностью. И, точно так же, моральной обязанностью было и стремление заставить Тайтингера платить. К тому же, деньги, выуженные ею у него, подпитывали и ее любовь к нему. Две тысячи гульденов лежали на почте, а сберкнижка, завернутая в носовой платок, — на дне чемодана. И ключ от чемодана висел на шее, рядом с крестиком и медальоном со святой Терезой.

— Триста это, конечно, слишком мало, — сказал Тайтингер, уже успевший проникнуться глубоким уважением к восковым фигурам, тогда как пренебрежительное отношение к деньгам было свойственно ему всегда. Да, конечно, восковые фигуры должны стоить дорого. И конечно, конечно, он это понимал. — Я позволю себе оказать тебе некоторую помощь.

— О, большое спасибо! Это так мило, так благородно, это так в вашем духе, господин барон!

И вот она уже схватила обеими руками его правую и, прежде чем он сумел воспротивиться, склонилась над нею и поцеловала. Это повергло его в испуг, в отчаяние, он ощутил бессилие. Мицци вдруг ударилась в слезы. Это усилило недовольство Тайтингера, но вместе с тем и тронуло его сердце. Почти как тогда, в канцелярии у начальника тюрьмы, когда она тоже заплакала.

— Вы меня еще хоть чуточку любите? — спросила Мицци.

— Да-да, разумеется, — произнес Тайтингер с твердой уверенностью, что это поможет остановить слезы. Но получилось наоборот: они полились еще горячее и обильнее. Правда, продолжалось это не долго.

Мицци подняла к нему лицо. Ее растрепанные волосы, сбившаяся набок шляпа, скомканный носовой платок, преданно-простодушная синева ее глаз — заплаканных и потому совсем детских, — все это в целом было приятно барону, да и женщина не была ему чужой. И она сразу же уловила это и со стремительностью орла, обрушивающегося на добычу после того, как он описал в воздухе несколько долгих ленивых кругов и наконец почувствовал ее слабину, задала вопрос:

— Можно прийти к вам сегодня вечером?

— Сегодня нельзя! — резко ответил Тайтингер. Он не любил импровизаций.

— А завтра? Послезавтра? Когда?

— Завтра, — выбрал наконец Тайтингер. — То есть, если меня что-нибудь не задержит!

28