Сказание о Шарьяре

И щебечут наперебой:

«Как мы рады, супруг дорогой,

Наконец-то вернулись домой!

Хороша ли погода была?

Хороша ли охота была?

Как без вас соскучились мы,

От тоски измучились мы,

По ночам не смыкали глаз,

Вы совсем позабыли нас!

А слыхали новость?

Вчера, Наконец, родила Гульшара,

Но не дочку она родила,

А щеночка она родила,

Не мальчонку вам родила,

А котенка вам родила —

Двух зверенышей родила!

А котенок славный такой,

А щенок забавный такой,

Будто детки, сосут ей грудь,

Не боятся людей ничуть!

Если нам не верите, хан,

То сходите сами взглянуть!»

Вздрогнул хан, перед взором мгла поплыла,

Пошатнулся, чуть не упал с седла,

Но сдержался владыка: молчанье храня,

Сбросил пыльный плащ и сошел с коня.

Неподвижно перед собой смотрел,

А в душе клокотал, а в душе горел,

Не спеша, по расстеленному ковру

Зашагал он по сумрачному двору.

А за ним заспешили девять ханум,

Но услышав сзади их смех и шум,

Оглянулся хан — до того угрюм,

Что отстать решили девять ханум.

И пошел он один в глубину двора,

Где под сводом праздничного шатра

Свой позор оплакивала с утра,

А теперь, обессилев, спала Гульшара.

Мимо стражи растерянной хан шагнул,

Тихо полог шелковый отогнул,

Словно вор, дыхание затаив,

В голубой полумрак шатра заглянул,

И в мерцанье тусклого ночника

Различил он лицо любимой жены:

Спит она, и набухшие от молока,

Молодые груди обнажены,

Разметались пряди пушистых кос,

Под щекой подушка мокра от слез,

И котенок спит у одной груди,

И щенок сопит у другой груди.

Задохнулся хан... Как полынь, горька

Властелина за горло взяла тоска:

Два звереныша спят на белой груди,

Как на яблоках спелых — два червяка!

И внезапно в гнев превратилась тоска.

Беспощадною злобой сменилась тоска,

И сама собой потянулась рука

К рукояти отточенного клинка.

Но в огне размягчается даже сталь,

Стало вдруг жену нестерпимо жаль,

Вспомнил хан и стыдливые ласки ее,

И красивые, длинные сказки ее,

Что, бывало, рассказывала всю ночь,

И отхлынул гнев, и пришла печаль.

Как, наверно, металась, рыдала она,

От позора и горя страдала она,

И с какой отчаянною тоской

Возвращенья его ожидала она! —

Так он думал — и стона сдержать не мог,

Из руки ослабевшей выпал клинок,

Зазвенел клинок о дверной порог.

Этим звоном внезапным пробуждена,

Задрожала его молодая жена,

И в глаза супругу, не шевелясь,

Неподвижным взором так и впилась.

Увидал он в скорбящих ее глазах

И мучительный стыд, и томительный страх,

Стала боль и горечь — еще сильней,

Опаленное сердце — еще нежней,

И тихонько хан наклонился к ней —

К опозоренной, юной жене своей,

И вполголоса так обратился к ней:

«Я посеял цветы,— но увяли цветы,

Я лелеял мечты,— но угасли мечты,

Я — бесплодное древо, сухой саксаул,

А со мной оказалась несчастной и ты.

Конь не может скакать по отвесным горам,

Видно, скорбь да позор предназначены нам,

Не тоскуй, дорогая моя Гульшара,

Это бремя с тобой разделю пополам.

Мы ведь оба — покорные божьи рабы,

Если грянул удар, не уйти от судьбы.

Но скажи, дорогая моя Гульшара:

Ты не стала ли жертвою злой ворожбы?

Расскажи, кто виновен в несчастье твоем?

А не знаешь — виновных отыщем вдвоем!

Почему же молчишь ты, моя Гульшара?

Не молчи — расскажи обо всем, обо всем!..»

Так он ласково говорил,

Не бранил жену, не грозил,

Но недвижна была Гульшара —

Шевельнуться не было сил,

Ей бы с ложа поспешно встать,

К мужу кинуться, зарыдать,

Ноги с плачем ему обнять,—

Он бы тут же ей все простил!

Но мучением и стыдом

И отчаяньем пронзена,

Неподвижно лежала она,

Будто скована крепким льдом.

Слова молвить не смела она,

Только молча глядела она,

И опять, душой закипев,

Хан почуял жестокий гнев.

«Вижу я, все слова пусты,

Что ж, пора разговор кончать!

В прах втоптала мои мечты

Да еще решила молчать?

Что ж ты, подлая тварь, лежишь —

Не желаешь меня замечать?

Должен я жену обучать,

Как супруга надо встречать?

Поднимайся, собачья мать,

Поднимайся, кошачья мать,

Я заставлю тебя отвечать!»

Как подхлестнутая кнутом,

Поднялась Гульшара с трудом,

Стыд и муку превозмогла,

Тихим голосом так начала:

«Где слова я теперь найду?

Что скажу про свою беду?

Я позор принесла в твой дом

И теперь наказанья жду.

Можешь саблей сразить меня —

Я и так уже сражена,

Лютой казнью казнить меня —

Я и так уже казнена.

Но внемли презренной рабе,

Снизойди к смиренной мольбе —

И открою тайну тебе.

Много сказок былых времен

Я рассказывала тебе,

Но про свой пророческий сон

Не рассказывала тебе,

Потому что дала обет

Эту тайну хранить семь лет,

Но теперь уже снят запрет.

Я была еще очень мала —

Семилетней, глупой была,

Но пророческий этот сон

Крепко в памяти сберегла.

Помню я: в ночной тишине

Еренлеры явились мне —

Сорок старцев в белых чалмах

На рассвете приснились мне.

Были бороды их длинны,

Были посохи их длинны,

А глаза добры и ясны —

Прямо в душу устремлены.

Тихо мудрые старцы шли,

Их одежды, как волны, текли,

А ступни не касались земли.

Помню старцев этих святых,

Словно видела их вчера:

«Слушай, дочь моя Гульшара,—

Молвил самый старый из них,—

Мы пришли рассказать тебе

О грядущей твоей судьбе,

Несравненной твоей судьбе.

Ты пока что совсем мала,

Ты доверчива и весела,

В этом мире греха и зла,

Где страданиям нет числа,

Ты, как солнечный луч, светла,

А в грядущем твоя судьба

Превзойдет любые мечты: