Сказание о Рокоссовском

Два генерала, летевшие в самолете, молчали. Жуков, измотанный круглосуточной работой в Ставке Верховного

Главнокомандования, устало дремал. На его лице сохранялось привычное суровое выражение.

Молчал и Рокоссовский. Немцы у Волги! Он сражался с немцами во время первой империалистической войны где-то под Лодзью, он бил врагов советского народа во время гражданской войны в Забайкалье, в монгольских степях. Всегда чувствовал за спиной необъятность и несокрушимость родной земли.

А теперь? Летел сдерживать напор врага под Сталинградом, на Волге, за тысячи верст от границы!

Мысли от Сталинграда перекинулись на другие фронты войны, по размаху и неисчислимости втянутых в нее сил еще небывалой в истории человечества. Попытался представить себе военную карту Европы, да и всего мира.

...Далеко шагнул фашистский подкованный сапог!

Оккупированы Бельгия, Дания, Голландия, Норвегия, Люксембург.

Повержена Франция. 

Исчезла с карты Европы Австрия.

Где Чехословакия? Протекторат.

Где Польша? Генерал-губернаторство.

Весь Балканский полуостров под пятой Гитлера.

Немецкие и итальянские войска шагают по земле Африки. Еще один-два перехода — и гитлеровские солдаты будут сплевывать окурки вонючих своих сигарет в воды Нила.

Немцы на окраинах Ленинграда, на дальних подступах к Москве, на берегах Дона и Волги, в предгорьях Кавказа. Немцы заняли Майкоп...

В те осенние дни 1942 года не знал Гитлер, не знали политические деятели и дипломаты, не знали генштабисты и фельдмаршалы, не знали провидцы и звездочеты — никто в мире еще не знал, что гитлеровская Германия уже достигла вершины своих военных успехов.

Дальше начнется спуск, пойдут провалы, неудачи — и так до бесславного конца Гитлера в бункере под зданием имперской канцелярии, до безоговорочной капитуляции.

В те дни осени сорок второго года этого еще никто не знал. Не знал и генерал-лейтенант Константин Константинович Рокоссовский.

...Рокоссовский смотрел в иллюминатор самолета на быстро уносящуюся вспять, уже охваченную ранними осенними сумерками пасмурную притихшую землю и отчетливо понимал: дальше, за Волгу, отступать нельзя. Он и не будет отступать! Для него там нет земли — ни для живого, ни для мертвого. Значит, опять, как в сорок первом под Москвой, надо стоять насмерть! Насмерть!

ДОНЦОВ

С НП фронта Жуков и Рокоссовский смотрели в бинокли на расстилающееся перед ними поле боя. Чудовищными волдырями взбухали разрывы бомб и снарядов. Чадно дымили горящие там и сям наши и вражеские танки. Кружили в небе, выбирая цель, — вот уж действительно стервятники! — немецкие самолеты. Нервно отстукивали далекие пулеметные очереди. Пехотинцев не было видно — залегли.

На горизонте, в багрово-черном дыму пожаров, в пыльном мареве рушащихся зданий, был Сталинград. Истерзанный, развороченный, но сражающийся, несдающийся, входящий в бессмертие.

Георгий Константинович Жуков оторвал от глаз бинокль, сказал, по своему обыкновению, сухо, решительно, коротко:

— Вступай, Константин Константинович, в командование фронтом.

Рокоссовский с минуту колебался: сказать или не сказать? Все-таки Жуков — заместитель Верховного Главнокомандующего, представитель Ставки, генерал армии. Старший и по званию, и по положению. Может быть, промолчать?

Но он не привык обходить острые углы. Главное и решающее — интересы дела.

Сказал просто и спокойно:

— Только предоставь мне, Георгий Константинович, возможность самому командовать войсками фронта в духе общей задачи, поставленной Ставкой.

Жуков нахмурился, резко повернулся в сторону говорившего. Ему еще не приходилось выслушивать подобные просьбы. Где бы он ни бывал — а бывал он почти на всех фронтах, — его присутствие всегда воспринималось как несомненная помощь вышестоящего начальника. А тут?

Глаза стали гневными. Рот сурово сжат. Он смотрел на Рокоссовского, готовый взорваться в негодовании.

Но Жуков был человек справедливый. Он слишком давно и хорошо знал Рокоссовского, чтобы увидеть в его словах нечто обидное для себя. Понимал: только заботой об успехе будущих боев продиктовано столь необычное и откровенно высказанное желание нового командующего фронтом.

Сделав над собой усилие, проговорил раздельно:

— Хочешь сказать, что мне здесь делать нечего? — И, не ожидая ответа Рокоссовского, добавил без обиды: — Хорошо, я сегодня же улечу в Москву. Командуй!

Свое обещание Жуков выполнил. В тот же вечер, сухо попрощавшись, он сел в самолет. Машина, застоявшаяся на холодном степном ветру, побежала, неуверенно подпрыгивая, словно разминалась, как спортсмен перед трудным соревнованием. Потом незаметно оторвалась от земли и взяла курс на Москву.

А Жуков уже дремал, уже все его мысли были в Москве, в Ставке. Те несколько часов, которые он проведет в полете, хотел использовать с максимальной пользой — попросту говоря, выспаться. Знал: в Москве спать не придется.

Георгий Константинович Жуков был человек решительный, и в излишней мягкотелости его нельзя упрекнуть. Своею властью и своими высокими полномочиями он пользовался в полной мере.