Сижу на нарах (из непечатного)

С очередной берлогою прощаюсь.
В палатке жил,
в шкафу (еще вмещаюсь!),
жил на паях в гремучей коммуналке,
где по ночам происходили свалки,
где иногда и я ходил в атаку,
как на войне, в которой «съел собаку»,
те катакомбы призраки терзали,
где, как от бомбы, балки провисали,
где не о славе — о чесночном сале
мечтал я в годы юности своей…
Где я молчал, как в клетке соловей.

1960-е

«Я вечно пьяный и торжественный…»

Я вечно пьяный и торжественный,
я вечно денежки заимствую
и попадаю в происшествия
мистические и таинственные.
Я бью любовь свою по черепу,
она подрагивает крылышками.
… Когда терпение исчерпаю
Всевышнего,—
накроюсь крышкою,
как мясо в цинковой кастрюле.
Такие, в общем, хули-люли…

1960

«Последняя за окнами пурга…»

Последняя за окнами пурга.
Ушло пальто в ломбардные бега.
Зато видна береза из окна.
Пришла весна. Зато ушла жена.
Записки не оставила. Права:
плохой имела почерк. Как сова.
Пришли друзья. Зато ушли рубли.
Последние… Как сладко на мели.

1967

«Оглянулся, как крутнулся в ритме вальса…»

Оглянулся, как крутнулся в ритме вальса, —
и заныл! И заскучал, засомневался…
Вот он грех мой беспросветный, бессердечный,
грех сомненья, раздвоенья, грех извечный.
Вот я вышел утром ранним на дорогу,
поклонился ветру с дождиком — не Богу.
Заспешил куда-то прочь, верша делишки,
позабыв про все прочитанные книжки,
А ведь я читал не только Льва Толстого,
Достоевского и Дарвина смешного, —
вот и Библию от Нового Завета
шевельнул, как вялый ветер — листья лета.
Вот я вышел, а зачем — не понимаю.
Птичкам божьим и растениям внимаю.
Вот я делаю шаги, а также — вдохи…
А зачем, коль все равно делишки плохи?

1992

«Вновь пора весенняя…»

Вновь пора весенняя,
свищет соловей.
Чаю воскресения
глаз — из-под бровей.
Было тошно, муторно,
стало — хоть куда!
Здравствуй, моя мудрая
старость-лабуда.
Отшумела ливнями
молодость взахлеб,
струйками блудливыми
затекла под гроб.
Промелькнула кофточкой
девичьей — сквозь дни!
… Чаю или кофею?
Водочки плесни.

1992

«Хутор. Безлюдно. Темно…»

Хутор. Безлюдно. Темно.
Хаты заждались мессию.
Нестор Иваныч Махно
Смотрит в окно — на Россию.

Он осторожен. Курнос.
Тлеет улыбка под спудом.
Мучает батьку вопрос:
«Гады… неужто забудут?»

Жизнь пролетит на рысях,
пьянка чревата похмельем.
В жилах хотимец иссяк,
все, что смогли — поимели.

…Скрип половицы в сенях.
Маузер прыгает в руку!
Так это было на днях:
сам пристрелил ее, суку.

«Нищенка, молишь о чем?
Красная? Белая? Чья ты?»
Все же нажал на крючок,
не убоялся расплаты.

Вот и глядит за окно
в ночь заунывно-хмельную…
Словно пальнул заодно
сослепу — в матерь родную.

1992

«Вот мы Романовых убили…»