Система Ада

Пещера менялась так незаметно, точно они ходили по кругу. Из меток на стенах попадались теперь только кротовые жопы. Для того чтобы их увидеть, надо было напряженно вглядываться. Они указывали путь назад.

На одном из привалов Катя направила луч фонарика на такой значок и сообщила:

- Сто двадцать пятая жопа.

- Сто двадцать пять жоп они шли, сто двадцать пять жоп закатилось на западе, - отреагировал Шмидт.

- Дурак, - сказала Катя.

Дуя на ложку горячего горохового супа, Крот вдруг объявил тихо и многообещающе:

- Я хочу вам добра. Вывести на свет божий. Поэтому слушаться меня, что бы ни случилось.

Время измерялось усталостью, обедами, кротовыми жопами и сном. Путешественники в основном молчали. Саша упорно тащил свою гитару, но ни разу не прикоснулся к струнам. Так же ни разу он не уединился с Катей. Ожидание мутно светлеющего пятна, означающего выход из пещеры, превратилось в тупую мрачную надежду, как бывает при тупой головной боли, когда проглотишь таблетку аспирина и ждёшь, скоро ли она начнет действовать.

Очередной, что можно было бы по старой привычке назвать ночью, Мише приснилась живая иллюстрация из книжки, любимой в детстве. Эту книжку про первобытных людей написали и нарисовали два чеха Йозеф Аугуста и Зденек Буриан. Приснившаяся картинка называлась "Крапинские людоеды". Она оказалась живой и персонифицированной.

На выходе из пещеры горел костер. Удобно привалившись к камню, сидела осоловевшая волосатая Катя - страшно толстая и страшно беременная. Подле нее ползали, дико озираясь, несколько обезьяноподобных детенышей. Рябченко, низколобый, рыжебородый и противный, держал между колен череп Савельева без черепной крышки и алюминиевой ложкой выскребал остатки вкусных мозгов. Равиль обгладывал савельевские ребрышки, а сам Михаил чистил шомполом ружье. Стволом ружья служила савельевская берцовая кость, кривоватая, но крепкая. Тазовая и еще какие-то косточки поменьше составляли остальные части этого оружия. Стреляло ружье, естественно, костяшками пальцев. И любопытно, что, туго ворочая своими неандертальскими мозгами, Миша знал - первым из этого ружья будет убит именно он. Однако по врожденному обезьяньему инстинкту большую часть его дум занимали три вещи. Ему хотелось жрать, жрать, жрать. Трахать, трахать, трахать Катю. И убивать, убивать, убивать Васю, чтобы первому жрать вкусные мозги и трахать толстую женщину...

Господи! Он проснулся. То есть, как обычно, открыв глаза в кромешной тьме и еще не соображая, кончился сон или нет, а может, уже наступила смерть, он заплакал и заскрежетал зубами, сжевывая остатки ненависти.

Он вспомнил школьные годы. Вспомнил почему-то, как на истории сначала они с Савельевым и Катей Зотовой, потом и с Рябченко и Кашафутдиновым прикалывались в течение целого года. Когда учитель просил в конце урока задавать вопросы, они интересовались только одним: кто убил царевича Димитрия в Угличе? Бедный убиенный царевич и не предполагал, что послужит основой для их дружбы и хорошего настроения.

- Господи, - прошептал Михаил тихо-тихо, чтобы только один господь и услышал, - господи, только тебе видно все сквозь землю. Господи, не дай нам сойти с ума, господи, дай нам любовь и надежду. Господи, дай нам выйти на твой свет всем вместе.

Они шли и шли, и потом что-то случилось. Катя остановилась и, подломившись в коленках, уселась на холодный пол штрека.

- Ножки мои, ножки, - плаксиво запричитала она, вытянув ноги и потирая их, - ноженьки мои бедные, ноженьки мои стройные, ноженьки мои - никто вас не любит, никто вас не холит, хоть вы и такие хорошенькие, ноженьки мои дорогие, никто вас, бедненьких, в ванночке не моет, никто вас, несчастненьких, не бреет, туфельки на вас не обувает, ноженьки мои.

Остальные уселись, тупо слушая девичий бред.

- Свет, - вдруг очень буднично произнес Равиль.

- Что? - спросил Вася.

- Свет. Там.

- А ну-ка все погасите фонари, - скомандовал Рябченко.

Все погасили фонари. Мгновенно и привычно все окутала звонкая зловещая тишина, рассеиваемая только этими несчастными "ноженьками моими бедными". Из-за поворота штрека пробивался слабый-слабый свет. Оттуда не тянуло свежестью, ничто не намекало На упоительную яркость солнца, сочность голубого неба. Это был желтый искусственный свет.

- Что это значит? - сердито спросил Рябченко,. включив мощный фонарь на своей каске, и посмотрел на Крота.

- Ты словно чем-то недоволен? - усмехнулся Крот.

- Нет, ну-у... Что это за свет?

-Система Ада, товарищи, добро пожаловать, в Систему Ада.

Им всем послышалось, да, должно быть, это была слуховая галлюцинация, что где-то далеко-далеко вслед за торжественным Кротовым "Добро пожаловать" грянул оркестр. И грянул что-то бравурное или величавое, типа "Союз нерушимый".

- Но что там светит?

- Вась, ты какой-то тупой, что ли, или нелюбопытный, - пожал плечами Крот.'- Сходи и посмотри.

Посмотреть они пошли все вместе. И не пошли, а чуть не побежали вместе с вещами.