Сирота с Манхэттена

Говорить было трудно: чувственное забытье грозило вот-вот поглотить его целиком. Губами, пухлыми и крепкими, он скользил по бархатистой белоснежной коже ее податливого, томно расслабленного тела, а руками неловко пытался стянуть трусики из тончайшего шелка, под которыми, внизу чуть выпуклого животика, таился треугольник темных волос. Пришлось взять себя в руки, чтобы попросту не разорвать трусики.

- А ты почему не разденешься? - спросила Элизабет слабым голоском, дрожащим от страха, смешанного с нетерпением.

О побеге она не помышляла, настолько сильно ей хотелось узнать все тайны плотской любви с Ричардом, который владел даром пробуждать в ней те самые, запретные желания.

На днях в большой гостиной, темной из-за задернутых штор, дед снова слишком крепко обнял ее. Пахло самшитом (в нескольких вазах стояли букеты из веток), белоснежными лилиями кандидум, в просторечье именуемыми «цветы Мадонны», и, едва уловимо, воском.

Дубовый гроб, в котором покоились бренные останки Аделы Ларош, поставили в этой комнате, и отдать последний долг усопшей хозяйке поместья пришли жители деревни Гервиль и окрестностей.

Крошка Жермен плакала, Бонни всхлипывала, теребя мокрый носовой платочек, равно как и старик Леандр, который даже приоделся по этому случаю. Он искренне горевал о своей «госпоже».

«И это не помешало вдовцу вчера вечером заключить меня в объятия! С безумным взглядом он стал уверять меня, что больше любить и баловать ему теперь некого, а потом едва ощутимо коснулся губами моих губ, - вспомнила она. - И рука его скользнула вниз по спине…»

Элизабет испытывала не только отвращение и страх, она ощущала себя безмерно уязвимой, ведь ее дяде Жану входить в дом было запрещено. Ему отвели каморку в конюшне, ту самую, где прежде жил Жюстен.

- Ты, кажется, боишься, любовь моя! Не надо! - прошептал Ричард.

Он уже снял рубашку и теперь взялся за штаны. Все больше волнуясь, Элизабет сосредоточилась на его крепких плечах и безволосой загорелой груди. У Ричарда была фигура атлета с гармонично развитой мускулатурой.

«Не думать больше ни о чем! - приказала она себе. - Жить в настоящем, наслаждаясь моментом! Забыть о снах! И главное - ни о чем не думать!»

И вот настал роковой момент, когда Ричард, стоящий у кровати, полностью разделся. Она и представить не могла, что мужское орудие может быть таким большим.

- А мне точно не будет больно? - едва слышно спросила она.

- Нет, конечно! - хрипло ответил он.

Элизабет посмотрела в окно. Гроза все никак не утихала, шел сильный дождь. Мгновение - и мужчина упал на кровать с нею рядом. И был это не столько Ричард Джонсон, сколько самец-покоритель, жаждущий овладеть добычей, утолить свою неистовую похоть.

Он начал с ласк ее интимного местечка, довольно-таки деликатных, потом стал снимать чулки, шепча что-то вроде «жаль, но придется…», но причину его сожалений девушка не поняла. Джонсон, несмотря на цветистые уверения в безумной любви, предметом которой является она, Элизабет, оставался ценителем фривольных туалетов, черных чулок и соблазнительного белья.

- Милая, ты прекрасна с головы до ног! - сказал он, склоняясь к животу девушки. - Не сжимай ноги! Не бойся!

И он принялся целовать интимный цветок - жадно, как изголодавшийся по плоти людоед, чем изумил Элизабет, у которой кровь моментально прилила к щекам.

Однако по мере того как он языком подразнивал самые чувствительные зоны ее женственности, ее дыхание учащалось - настолько молниеносным и острым было удовольствие. Утопая в возбуждении и часто дыша, она изгибалась, отдавалась, в то время как ее девственное тело снова и снова накрывало волной изысканного экстаза.

Вскоре ей уже казалось, что на свете нет ничего, кроме этого неимоверного удовольствия, даримого его бесстыдными губами. Осмелев, она начала гладить любовника по спине, плечам и волосам. Но Ричард, забывшись в чувственном неистовстве, что было ему свойственно, направил ее руку вниз, к напряженному мужскому органу, и, постанывая от удовольствия, показал, как именно его ритмично сжимать и поглаживать.

Слегка смущаясь, она подчинилась и стала ласкать этот жезл из горячей плоти, казалось, вибрирующий у нее под пальцами. Буйство стихий за окном было созвучно чувственному исступлению, которое понемногу овладевало ею. Элизабет уже не сдерживала ни стонов, ни восторженных восклицаний.

Не отвлекаясь ни на миг, Ричард ласкал все ее тело - то груди, то ягодицы, то бедра, то спину, заставляя перекатываться с одной половины кровати на другую, дабы сполна насладиться ее наготой и прелестью. Кожа у Элизабет была атласной гладкости, очень белая, и он осыпал ее отрывистыми алчными поцелуями. Скоро она уже готова была его принять, истомленная потребностью ощутить его внутри себя, стать «наполненной», познать наслаждение, которое дает единение женщины и мужчины.