Сирота с Манхэттена

- Не рано! Я обязательно хочу съездить к дедушке Туану. Он не смог прийти на похороны бабушки и очень из-за этого переживал. Они были очень дружны последние несколько лет.

Он отнял у нее одежду и швырнул на пол. Оба были голые, и она увидела, что он снова ее хочет, и готова была возмутиться, но вид напряженного члена приятно будоражил кровь, как и воспоминания о чудесных ощущениях, которые мог доставить сей бесстыдно торчащий предмет.

Ричард уловил ее нерешительность. Взял из компота ягоду клубники, сунул в рот, а еще одну дал ей. Последовал продолжительный поцелуй с ароматом ягод. Очень скоро Элизабет отдалась желаниям любовника, лежа на кровати, с которой он успел снять покрывало и одеяла. Американец был теперь не так напорист, даже нежен, и ей открылись новые грани блаженства.

- Я тебя люблю! О да, я люблю! - выкрикивала теперь уже она.

А после поглаживала его по лицу, такому красивому, кончиком пальца касалась губ, околдованная его янтарным хищным взглядом.

- Ты будешь любить меня сильнее с каждым днем, - пообещал Ричард. - Лисбет, милая, знай: теперь твой дед не помешает нам пожениться. Завтра же поеду и попрошу у него твоей руки. Скажу, что мы несколько… поспешили и, как честный человек, я обязан загладить вину.

Тут Элизабет испугалась по-настоящему. Подумала о склонности деда к насилию, с трудом сдерживаемой, и как он когда-то приказал пристрелить лошадь любимой дочки, только чтобы наказать ее за непослушание.

- Нет, это кончится трагически! - заявила она. - Охотничье ружье деда постоянно заряжено и хранится на виду в парадном холле. Садовник Алсид что угодно сделает, лишь бы не лишиться места. Не хочу, чтобы тебя ранили или даже убили, Ричард. Нет, надо действовать по-другому. Потерпи немного, я и сама хочу за тебя замуж, но через несколько недель. Ты увезешь меня далеко-далеко отсюда, как только мы поженимся. Деньги у меня есть, так что об этом не волнуйся.

Ричард Джонсон тягой к геройству не страдал, а потому охотно согласился. Он помог девушке одеться, хотя отпускать ее ему не хотелось.

- Приезжай завтра! - попросил он. - Это будет воскресенье, я оставлю номер за собой еще на сутки. В лицее я должен появиться в семь утра в понедельник. Своим скажи, что поедешь в Монтиньяк на мессу. Лисбет, сжалься! Приезжай!

- Постараюсь, но ты особенно на это не рассчитывай.

Они снова поцеловались. Когда Элизабет уже шла по пустому коридору, из которого можно было спуститься во двор, у нее подгибались колени. Между ног болело, и она с облегчением опустилась на сиденье двуколки. Местный конюх помахал ей рукой.

- Я задал овса вашей лошадке, мамзель, и напоил!

Получив щедрые чаевые, парень поблагодарил ее кивком, а потом и лукаво подмигнул, отчего Элизабет поежилась.

«Он знает, что я сделала, - с неудовольствием подумала она. - Ну и пусть! Плевать на репутацию! Зато самый жуткий мой кошмар теперь не исполнится».

Элизабет вывела лошадку породы коб, раньше принадлежавшую Аделе, на дорогу к мельнице. Настроение у нее было восторженное. Она радовалась, что страшному сну, увиденному на борту «Турени», уже не стать ужасающей реальностью, потому что мужчиной в черном, с размытыми чертами лица, который во сне грубо лишил ее невинности, был Гуго Ларош.

- Этому уже не бывать! - едва слышно прошептала она.

На кладбище деревни Гервиль, в тот же день, через пару часов

Антуан Дюкен в выходном костюме, со шляпой в руке стоял в молчаливом раздумье перед склепом со стальной, тонкой работы решетчатой оградой, где покоилась Адела Ларош. На ступенях - море живых цветов и венков из разноцветного стекляруса и бусин. Мягкий свет августовского солнца золотил старинные надгробья соседних могил, да покачивались от теплого ветерка розы, лилии и анемоны.

Элизабет в перерыве между молитвами брала деда за руку. Это она настояла на том, чтобы привезти его сюда. Старый мельник встревожился, едва об этом зашла речь.

- А если Ларош окажется в деревне и нас увидит?

- Гервиль со своими семью сотнями жителей ему не принадлежит, дедушка Туан! - возразила Элизабет. - И волноваться не о чем. Уверена, что, как обычно по субботам, он уехал в Руйяк.

С некоторых пор ей немалых усилий стоило называть Лароша дедушкой. Это первое, что приходило в голову при обращении к нему, но звучало как-то неуместно и даже неприятно.

- Я очень дорожил нашей дружбой с мадам Аделой, - вдруг заговорил Антуан Дюкен. - Все эти десять лет, пока я оплакивал Катрин, Гийома и тебя, потерянное дитя, оставленное умирать или мучиться, что еще страшнее, эта женщина с разбитым сердцем меня поддерживала. И я радовался, несмотря на свои горести, видя, как она смягчается, становится вновь, как в юности, милосердной и нежной. Сердце твоей бабушки очерствело, пока она жила рядом с Ларошем.

- Она все равно его любила, дедушка. Она сама мне в этом признавалась.