Синий дым

Снова накануне. И с годами
Сердце не считается. Иду
Молодыми легкими шагами —
И опять, опять чего-то жду.

Вспоминая живого Бунина, всегда невольно вспоминаешь короткое, чудесное его стихотворение: «Старая яблоня».

Вся в снегу, кудрявом, благовонном,
Вся-то ты гудишь блаженным звоном
Пчел и ос, завистливых и злых…
Старишься, подруга дорогая?
Не беда. Вот будет ли такая
Молодая старость у других?

Завидная молодая старость была у этого жизнелюбца, и молодежь тянулась к нему и всегда его окружала.

У меня этот большой, замечательный русский писатель порой вызывал бурю противоречивых чувств. Слушая его, иногда казалось, что он снобистически озорничает, когда говорит: «Бросьте вашего Достоевского! Какой ужасный язык, мертвый, искусственный… и ведь во все свои бульварные романы обязательно сует Христа!»

Отвергая его, конечно, немыслимо резкую, полемически-желчную публицистику, я смотрел на него как на некое чудо, ибо знал, что этот маг своим совершенным «описательством», очень скупым, всегда свежим, очень точными, правдивыми словами может заставить увидеть — почти до галлюцинаций — описываемый им мир, почувствовать все его запахи, ощутить его теплоту или холод, всю его изумительную красоту. Всегда изумляли его свежая, могучая, живая творческая память, почти юношеский темперамент, мощный талант, позволявшие ему — уже на седьмом десятке жизненного пути («Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», а «Темные аллеи» — на восьмом!) — достичь вершин своего зрелого творчества.

Бунин очень любил путешествовать. «Если бы я был богатым человеком, — говорил он, — я бы все время путешествовал, ездил из страны в страну, жил бы в комфортабельных гостиницах». Однако и не будучи богатым человеком, он объездил страны ближнего Востока, побывал у подножья египетских пирамид, повидал Северную и Западную Африку, был на острове Цейлон, хорошо знал древнюю Грецию, Италию и все европейские страны. И впечатления, охваченные зорким глазом большого писателя, Бунин блестяще воплотил в своих произведениях.

Как же вел себя Бунин во время войны? Я не был на юге Франции в это тяжелое время, но я беседовал с людьми, которых Бунин скрывал у себя в «Бельведере» — так назывался его Дом в Грассе — во время оккупации. Это были по преимуществу русские литераторы-евреи. Им грозила смерть в гитлеровских «Душегубках», некоторые из них и погибли трагически.

Мне рассказывала секретарь «Объединения русских писателей во Франции» поэтесса Анна Елькан: «Во время оккупации Иван Алексеевич вел себя необычайно достойно и патриотично. Совершенно открыто высказывал свое презрение и ненависть к оккупантам… внимательно следил за событиями на фронтах по английскому радио, что строго каралось немецкими властями, упорно верил в конечную победу русского народа. Мы — евреи — находились, конечно, в очень угнетенном состоянии, но Иван Алексеевич своим поведением возвращал нам бодрость и мужество, мы ведь знали, что за укрывательство и ему грозили арест и концлагерь!»

Я снова встретился с Буниным в Париже в 1945 году, после победы, и впоследствии нередко бывал у него в доме. Вся атмосфера в бунинской семье весьма изменилась. Немалую роль в этом сыграло ближайшее окружение Бунина. Вера Николаевна, жена писателя, была настроена весьма патриотично, просоветски, не говоря уже о Леониде Зурове, участнике «Сопротивления», связанном с «Союзом Советских Патриотов». Я тоже все это время работал в этом «Союзе». И когда мы стали советскими гражданами, это нисколько не изменило к нам простое и дружеское отношение Бунина, и мы продолжали бывать в его гостеприимном доме.

Любопытен один эпизод. Бунин внимательно следил за советской литературой и, когда появился «Василий Теркин» Твардовского, пришел в восторг, тотчас же написал в Москву своему старому приятелю Телешову с просьбой передать Твардовскому свое восхищение.