Синее око

Стройка была видна и слышна из комнаты, где жила Лида Поклонова. Уже готова была грянуть весна. Слышно было, как далеко, за городской переправой рвут лед на Бие. У радиолы малохольный весенний голос...

Бригадир лучшей на стройке бригады штукатуров Катя Светлаева сидела у Лиды на кровати. Была Катя молодая и крепкая.

— Знаешь, Лида, что для меня значит стройка? Я ведь тут жить начала заново. Я никогда не знала по-настоящему ни работы, ни людей, ни жизни — ничего. А теперь, знаешь, как мне хорошо вместе с людьми на такой стройке!..

Катя взяла с тумбочки зеркало, поводила перед ним носом:

— Ничего еще девка, верно? В самом соку. Ничего, Лидка, еще не таких оторвем себе женихов! Вот увидишь.

Лида хотела было рассказать, как у нее всё получилось с Петькой, но тут ввалились в комнату перемазанные в известке девчонки с восьмого квартала.

Лялька родилась в мае. Так ее окрестили всей бригадой: Лялька. На обзаведение Катя взяла в профкоме тридцать рублей. Купили ванну, пеленки и керогаз. На коляску и одеяло Катя пустила собственную апрельскую получку.

Крестины справили как надо. Завели кастрюлю пельменей, заморозили, винегрета накрошили целую миску и много еще всякой всячины. Бочонок браги выдержали. Всё Катя. Жаль только, что парни пришли под градусом. Быстро они сомлели и повалились спать, пока комендантша не выпроводила. Девчонки одни плясали и пели до утра. Катя крепче всех стукала по полу каблуками.

Легли под утро. Пошептались немного — и всё. Лида Поклонова тоже заснула. Завтра воскресенье.

Лялька проснулась в этот воскресный день первой в общежитии. Она глянула на потолок и заплакала, пожаловалась на свои первые обиды.

Катя ее утешила, а Лида, мамаша, спала себе. Катя понесла Ляльку по длинному, пустому и гулкому коридору. Лялька притихла. Катя спела ей песню. Никем еще не петую, свою песню. Положила Ляльку рядом с собой на кровать. Заснули обе. Не слыхали, как подошла Лида на цыпочках, как постояла над ними, и всё шептала, шептала. Никому неизвестно — что.

Последний зверь

Почему взбунтовался старый марал? Может быть, вспомнил свою былую вольность? Но как он мог ее вспомнить? Вся жизнь зверя прошла в Шебалинском маралосовхозе, рядом с людьми. Да он вовсе и не зверь, а домашнее животное. Его кормили сеном, поили вкусным пойлом, давали лизать соль. А вольность — разве ему мало было вольности? Ведь его никто не держал взаперти. Он бродил по горам, добывал из-под снега ягель и слышал, как поет совхозное радио. Не мог он привыкнуть к этому пению, но о побеге из совхоза не помышлял.

Почему же он взбунтовался?

Может быть, взяла свое обида на людей? Люди всякое лето загоняли марала длинными палками в тесную клетушку. Он упирался, но люди были сильнее, и самый сильный — бригадир Галактион Медведев. Конечно, марал был зверь и не знал человеческого имени, но силу и власть человека он чуял звериными ноздрями и холкой, а запах Галактионовой махорки всегда выделялся среди многоструйного табачного, человеческого духа. Марал подчинялся бригадиру, только вскидывал голову с шерстистыми пантами, да дико, злобно, но в то же время и робко косил замутневшим глазом.

...Пол в клетушке проваливался, марал повисал на дощатых решетках. Доски давили ему на бока. Он часто перебирал ногами, но ни одно копыто не находило себе опоры. Он еще круче вздергивал голову и громко дышал, будто стонал. Висеть ему было неловко, и страшно, и больно.

Боль вдруг валилась ему на голову, будто большая рысь, и нельзя было убежать, потому что не было под ногой ни камня, ни кочки. Некого даже ударить копытом. Огромная, сильная рысь сидит на пантах и гложет...

Потом люди отпускали марала, он бегал, слепой, по загонке. Он бегал долго; день, ночь были одного цвета. Когда боль уменьшалась, когда оставался маленький, ростом с бурундучка, кусок боли, марал прижимался боком к лиственнице и стоял, и ребра его круглились от каждого вздоха.

Он опускал голову и щупал губами ягель, но не жевал его, а только прядал ушами и чувствовал нестерпимую, стыдную легкость в своей голове. Каждый год люди отымали у него панты, пора бы ему привыкнуть к этой жестокой повадке людей. Но всё же он стоял, уперев морду в ягель, и ждал, что вернется к нему гордость, и тяжесть, и сила матерого пантача. Он ждал, а была только свербящая легкость. Только комолая голова. Только стыд и тоска. Как безрогому драться осенью с пантачами? Как добыть себе подругу, мягкобокую важенку с теплым, пахучим дыханием? Как расквитаться с людьми?

Он не знал, конечно, что люди пускают в ход свою силу, эти палки и доски, и клетки от слабости своей. Они завидуют его звериной силе. Они варят из его пантов особое зелье и пьют по капле, и каждый чувствует у себя в крови каплю его страсти и непокорности...

Если бы он знал об этом, то, конечно, не стал буйствовать.

...А кругом стояли горы. Сколько бы ни горевал старый марал, ягель щекотал ему губы своей лакомой хрусткой пряностью. Он начинал жевать ягель. А потом ему хотелось сена, и вкусного пойла, и соли. Это было сильнее, чем стыд и злоба на людей.