Синее око

Катя удивилась, но не испугалась ни болотца, ни вздохов свекрови. Она взяла да и выполола огород, вымыла полы в избушке и научилась доить козу. Самым трудным оказалось состряпать обед, потому что нет ничего, кроме картошки на полосе. Привычный робкий голод проглядывал в глазах новых Катиных племяшек. А помочь им Кате нечем. И спрашивать она ни о чем не стала мужа. Чего же спрашивать, ведь сама не принесла в дом ни копейки.

Что-то было в доме неладно. Катя услышала раз, как муж ее назвал свою мать скверным словом. Мать ответила ему так же. Что это за муж? Что за мать? Что за жизнь? Разве так бывает в семье?

Но Катя стала членом семьи, и значит нужно помочь, поправить. Ведь люди же. Разве можно так жить?

Муж уходил по утрам, затемно, старался не разбудить ее. «Дровишки ходит пилить твой-то красавец, — сказала свекровь. — Вот до чего докатился. С огорода я не наторгую на всю ораву. Навязались кормильцы».

Катя не обиделась на свекровь. Села в электричку и поехала в Ленинград. Всего-то месяц назад она ехала в этот город впервые в жизни, глядела на спутников и дожидалась своего непременного счастья. Теперь она не видела ни одного лица, а только думала: «Скорее, скорее помочь, изменить...»

Работы по специальности она не нашла в Ленинграде. Шагала из улицы в улицу, читала все вывески на стенах. Но ни одно учреждение не нуждалось в Катиных услугах. Никому не внушал интереса ее диплом об окончании дошкольного отделения педагогического училища.

В Мельничий Ручей Катя вернулась поздно. Муж дожидался ее на вокзале. Она обрадовалась ему после всех этих чужих вывесок, контор, улиц. Она, наверное, любила его. А он ей сказал... Он ей сказал, маленькой девочке Кате с ямочками на щеках... Как он посмел?

Потом извинялся. Ночью. Говорил про театр и про что-то еще. Катя слушала и верила, но всё это тетерь не имело отношения к ней, к ее беде и заботе и цели.

Она опять поехала в Ленинград. И еще раз поехала. От Московского вокзала шла к Адмиралтейству. От Адмиралтейства к Московскому. Уж ходить, так всё же лучше по Невскому. Хлопала одной дверью с вывеской, толкалась в другую.

Вдруг стала товароведом. Вдруг оказалось — хороший товаровед Катя Светлаева. Первые деньги в дом принесла. В избу на болоте. Мяса купила, красных помидоров, колбасы и масла. Праздничный обед. Поели борша и подобрели. Подружнела семья. Много ли нужно? Муж похлебал иронически борщ, потом взял «Беломор», привезенный Катей, и вдруг улыбнулся. Давно уже он курил никчемный «Бокс».

Ночью она сказала мужу:

— Знаешь, ты можешь пока поработать у нас в тресте.

Он завел о театре, о гастролях, но между прочим спросил:

— А где ваш трест помещается?

Пришел. Катя видела всё из окошка. Он долго докуривал папиросу возле дверей. Швырнул окурок...

Вышел он через десять минут. Серая его шляпа проложила себе прямую просеку посреди густо плывущих на Невском затылков — гладких, блестящих, пушистых, черных, белых, розовых.

— Ничего не вышло, Катюша, — сказала начальник отдела кадров. — У вашего мужа только пять классов образования. Я предложила его оформить грузчиком на склад, он отказался. А больше я ничего не могла ему предложить. В трудовой книжке у него значится только одна профессия: грузчик. Да и то давненько это было.

Кате стало жалко, жалко своего мужа. Ну как же ему жить-то такому? Ведь он же умный. И сильный. Надо помочь... Надо из бедности, из нищенства этого вылезти. Стала подыматься в пять часов. Огород полить до работы. Обед сготовить. В семь часов она бежала на поезд, а вечером скоблила полы, стирала, штопала старенькое, ветхое бельишко. Жизнь в избе на болотце вроде стала похожа на жизнь. Девчонки пооткормились. Подобрела к невестке свекровь.

Когда Катя задержалась на профсоюзном собрании, приехала ночью, муж побил ее. Она не сопротивлялась и не плакала, а только смотрела ему в лицо.

Утром она опять полола и мыла и стряпала, но вдруг поняла, что всё это ей не нужно. Никогда не будет нужно. Но она всё равно мыла. Полола...

Когда муж достал себе работу и деньги, он стал жадно пить водку. По ночам лез и бил Катю. Бил. Катя была другая, не та, что во Пскове и в Златоусте. Но она еще была девочка. У нее на работе были подружки и благодарности... Может, она бы ушла из Мельничьего Ручья.

Но забеременела. И сразу все беды, вся склока и гадость ушли от нее. Потому что это было самое главное. Она сказала мужу ласково и смущенно...

Он вытянул пять рублей и кинул в лицо Кате:

— На! Плачу половину за аборт. Половину пусть чувак доплачивает. К какому ты там в Питере хиляешь. Бери, сказал! Что, не берешь? Я тут ни при чем, значит? — И бил ее. Бил.

Катя пошла в больницу. Вернулась она оттуда не молодой. Из всей ее прежней жизни, из доброты и стойкости, и нежности выросла одна только ненависть к человеку с широкими плечами — к мужу. И одно желание — бежать, забыть. Спастись.

Вот так и появилась у нее в сумочке красная книжица — комсомольская путевка на стройку в сибирский город Бийск.