Синдром удава

Последовали вопросы: у кого? когда? при каких обстоятельствах? с какой целью? Я рассказал о действительной причине отъезда из Половинки и о том, для чего мне нужен был паспорт. На вопрос: как выглядел человек, продавший вам паспорт?, описал внешность того типа, который выследил меня и преследовал от автобусной остановки. Позже выяснилось, что паспорт принадлежал женщине с украинской фамилией. Ее имя Нина переделали на Никон.

Продержали меня на Петровке недолго — всего несколько дней. Ночной переезд в закрытом фургоне, и вот меня уже вводят в большое мрачное здание. Сильный запах карболки. Ею пропахло все: и машинка, которой меня остригли наголо, и помещение, где сняли отпечатки пальцев и сфотографировали в фас и профиль, и полотенце, и тюремное белье. Карболкой пахли надзиратели. Даже вода в душевой, казалось, пахла той же карболкой.

Этот запах напоминал мне что-то из давнего прошлого... Вспомнил. Так пахла куртка отца, когда он вернулся домой, просидев полгода в Бутырской тюрьме. Ему тогда повезло. Берия, только занявший место смещенного наркома внутренних дел Ежова, еще не успел развернуться. Несколько явно абсурдных дел по 58-й статье попали в Московский городской суд, и невиновные были оправданы.

В это число попал и мой отец. Видимо, имело значение и то, что он отказался подписать протоколы следствия с нелепыми обвинениями.

Отец рассказывал, что однажды его привезли на допрос на Лубянку, и там следователь сказал ему:

— Если не будешь подписывать протоколы, отправим тебя в Лефортово. Там все подпишешь. А что касается свидетелей, то вон по улице люди ходят, — и он показал рукой в окно, — любого из них приглашу, он и будет свидетелем против тебя...

В какую же тюрьму угодил я?.. Судя по запаху карболки — Бутырка. Впрочем, наверное, и в других тюрьмах «Шипром» не пахнет.

Сначала меня поместили одного в сравнительно просторную камеру с лежаком, убирающимся в стену на день. На зарешеченном окне снаружи «намордник». Виден только кусочек серого осеннего неба. Под потолком не выключенная электрическая лампочка. В дверях, окованных железом, «глазок» для наблюдения за заключенным, и откидывающийся люк для просовывания миски с едой.

На завтрак дали жиденькую пшенную кашу, кусок черного хлеба. Потом черпак чаю, в ту же опорожненную миску.

Опять вспомнил рассказ отца о Бутырке. Битком набитая людьми камера, выносная «параша». А здесь — фаянсовый унитаз, соединенный с водопроводом и канализацией. Комфорт... Значит, мне досталась тюрьма «повышенной категории», с удобствами.

Первые дни немного мешал звук мощного двигателя, расположенного где-то поблизости, настолько мощного, что он перекрывал все остальные звуки. Обычно двигатель работал в вечерние часы. Но к этому я скоро привык.

Шли дни. Обо мне словно забыли. Думать о том, что меня ожидает, не хотелось. Это было непредсказуемо и потому бессмысленно. Еще в Бадене, под Веной, в сорок пятом, я познакомился с ведомством Абакумова. Тогда меня хотели убрать как нежелательного свидетеля. Теперь я был снова в его власти, и можно было ожидать всего. Тревога усиливалась одиночеством. Но однажды дверь в камеру открылась и ко мне ввели мужчину средних лет в военном френче со споротыми погонами. Следствие по его делу закончилось, и он ожидал трибунала. Его обвиняли в передаче секретных сведений иностранной разведке. А произошло это, по его рассказу, так: по окончании войны он был назначен начальником военного аэродрома на территории Германии. Связался с женщиной. Она оказалась шпионкой. Его скомпрометировали. Боясь наказания, согласился передать секретные сведения. Был уличен. Во всем чистосердечно признался и теперь надеялся на снисхождение. Первым моим вопросом был:

— В какой тюрьме мы находимся?

— В Лефортовской... — ответил он.

29. Тюрьма в Лефортове

Итак, это была тюрьма, которой лубянский следователь пугал моего отца. Тюрьма, где официально разрешалось применение пыток!

Первый допрос. Следователь — капитан лет тридцати пяти. Лицом немного напоминал известного киноактера Кадочникова. Правильная речь. Спокойней ровный голос. В общем, ничего угрожающего. Он задавал вопросы, я отвечал. Писал он быстро, ровным почерком. Каждую написанную страницу давал прочесть и подписать. Изложение было грамотным, без искажений и предвзятости. Незначительные неточности тут же исправлялись. С первого допроса я ушел ободренным. Слово «Лефортово» уже не казалось столь зловещим.

Допросы происходили ежедневно, кроме воскресенья. Путь до следовательского кабинета был довольно длинным. Надзиратель шел рядом, одной рукой сжав мою руку выше локтя, а другой подавал сигналы, щелкая пальцами. Так он предупреждал встречных. Заключенным встречаться лицом к лицу не полагалось — либо загоняли в нишу, либо поворачивали лицом к стене.