Синдром Л

И Фазер, между прочим, прав оказался: узнала я действительно нечто важное. Хотя и ужасное. Но лучше уж было знать все.

Ни в темном подъезде, ни во дворе дома товарищ Сусликов не щипался и за филейные места не хватал. Только говорил, говорил, бубнил мрачно, тихим, сосредоточенным голосом, тщательно избегая смотреть мне в глаза.

Вообще это было странное ощущение: оказаться в центре толпы охранников и каких-то бесконечных помощников и адъютантов. Смешно, ей-богу, я даже улыбнулась пару раз. И подумала: несколько дней так пожить, может, и забавно. Но потом ведь озвереешь. Что это за жизнь? Все время на виду, всегда под контролем. Передают тебя как эстафетную палочку. Круговерть вокруг тебя. Непрерывно. Даже ущипнуть кого-нибудь нельзя, как бы ни хотелось. Каждую секунду под надзором. Господи, и соглашается же кто-то такой жизнью жить… Еще и бороться за эту привилегию надо зверски, вырывать ее зубами и когтями. Странное все-таки человек существо.

Сусликов нес сначала какую-то чушь необязательную, я даже отвлеклась, перестала следить за его убогой мыслью. Как вдруг выхватила из этого гладкого потока слова:

– Ганкина казнят, конечно. Я так понимаю, что вы были им увлечены… Это бывает, Ливанский синдром называется. Я распоряжусь, чтобы вам лучших психиартов выделили, они вам быстро помогут все последствия преодолеть. Скоро будете удивляться, как это вас мог околдовать такой ничтожный человек.

– Казнят? Расстреляют? – быстро спросила я. Боялась, что голос задрожит, но, кажется, Сусликов ничего не заметил.

– Не думаю… Я вам сейчас секрет открою… Расстреливают у нас убийц, педофилов, как известно, вешают… А вот для офицеров госбезопасности, изменивших присяге, особое наказание предусмотрено… но этот факт не афишируется… Таких предателей живьем в печи крематория сжигают… А его коллег и товарищей бывших смотреть заставляют. Это и для них мера воспитательная – они же изменника в своих рядах взрастили…

Хорошо, что мы в тот момент с лестницы как раз спустились. Я смогла незаметно к стене прислониться. Не хотелось перед гадом этим слабость показать.

И все-таки он что-то заметил. Сказал:

– Что с вами, вам нехорошо? Ну, после всего, что вы пережили, немудрено. Ничего, я вам отличных врачей организую.

Мы вышли на улицу. Я остановилась. Вдохнула холодный воздух несколько раз – глубоко-глубоко. Вроде полегчало.

От угла дома медленно и торжественно тронулся огромный бронированный членовоз, настоящее черное чудовище. Я впервые его видела с близкого расстояния, в другое время мне любопытно, наверно, было бы его рассмотреть хорошенько. Но сейчас мне было не до того.

А Сусликов повернулся ко мне лицом и быстро, но очень тихо – так, что я еле-еле разбирала слова, – заговорил полушепотом:

– Сашенька, вы – настоящая драгоценность. Такой брильянт требует достойного обрамления…Увы, в нашей стране, особенно учитывая трудное международное положение, в котором мы оказались, найти вам достойное обрамление будет чрезвычайно сложно. Но мне кажется, что я смогу его вам обеспечить. Поэтому у меня к вам не совсем приличное предложение имеется: становитесь моей подругой. Моей гражданской женой, партнершей. Материально, в смысле денег, снабжения – вы даже представить себе не можете, какие у меня возможности. Включая регулярный отдых за рубежом. Представляете? Никому нельзя, а вам можно. Я бы предложил вам, не раздумывая, руку и сердце, но я женат, а в моем положении развод неприемлем. Жена моя очень больна, половой жизнью мы давно не живем. Мне очень тяжело. Приходится… не буду даже вам говорить, чем приходится заниматься. Мне это очень мучительно. Я же полон сил и желаний.

Он впервые поднял глаза, посмотрел на меня. Сказал:

– Я вижу, вы пощечину мне дать хотите. Это нормально… Даже похвально, как ни странно это звучит из моих уст. Но вы очень умный человек, Сашенька, я уж знаю. Так вот. Подумайте. Просто подумайте. Ведь вы знаете, ни одна сволочь не решится батюшку вашего огорчать, если он станет, пусть и неофициальным, но тестем заместителя Председателя. И все его обязательства, из него под давлением выжатые, они тоже будут забыты. Потеряют силу. Вы понимаете, о чем я? Он будет свободным человеком. И институт свой сохранит. Подумайте! Целый коллектив талантливых ученых будет спасен!

Членовоз уже поравнялся с нами. Нереальных размеров бугай открыл дверь машины и почтительно стоял подле, ждал хозяина. Еще дюжина таких же нереальных бугаев окружала нас со всех сторон, заслоняя собой белый свет.

А я изучала лицо Сусликова и думала: «Пощечину? О, нет, совсем не пощечину! Вовсе нет!»

Не давая себе задуматься, быстро сказала:

– Я согласна.

Сусликов вздрогнул. Да-да, эта непроницаемая машина вздрогнула! И как! Не в первый ли раз в жизни? Даже охрана заметила, насторожилась, придвинулась на шаг ближе. Что, мол, там делают с их хозяином? А вот то!

Он громко выдохнул. Сказал:

– Вы не шутите? Не издеваетесь? Вы действительно…

– Согласна, – продолжала я. – Но с условием.

– Просите чего угодно! Ну почти… Все, что в силах моих, а они немалые… все будет сделано.

– Условие одно. Саша должен жить.

Сусликов нахмурился, закачал головой:

– Нет, это плохая просьба… это за пределами даже моих возможностей. Совершенно. Вы даже не представляете… Единственное, что я могу попытаться сделать, – это добиться замены приговора, чтобы был обычный расстрел. Да и то будет очень нелегко. Это дело на личном контроле у Председателя, и он… к нему даже подойти с такой просьбой невозможно.

– Нет, этого недостаточно, – сказала я спокойно. – Повторяю, условие единственное. Но неизменное. И никаких других вариантов. Жизнь. Никаких расстрелов. Жизнь. В обмен на меня.

Сусликов резко отвернулся и, не прощаясь, нырнул в чрево чудовища. Как будто полностью, в одну секунду, потерял ко мне всякий интерес. Бугай захлопнул дверь и недобрым взглядом посмотрел на меня. Кто это тут дерзит хозяину?

Я поднималась медленно по лестнице и кусала губы от напряжения. Пыталась понять: сделала ошибку или нет. Не зря ли так ставку задрала? Это же блеф! Ведь расстрел – уже большая победа. Это уже ничего, уже терпимо. Мне, например, не слишком было бы страшно – если бы меня. Не то что в печь медленно ехать. И в огонь глядеть. Может, надо было соглашаться? Не пожалеть бы…

А на следующий день ко мне заявилась Нинка. Видеть я ее совсем не хотела. Но заставила себя, сама не знала почему. Было мне интересно понять: а она-то что чувствует? Злорадство? Торжество? Отомщенной себя ощущает?

Поразила она меня. Пришла такая… я бы ее на улице, может быть, и не узнала. Волосы всклокочены. Глаза и так у нее не самые большие, а теперь просто щелочки какие стали. Под глазами мешки. Видно было, что пыталась подкраситься, напудриться, но вроде бросила на полпути.

«Эк ее… переехало…» – подумала я. Но вслух ничего не сказала.

Села. Молчит. Я нарочно ничего ей не предлагаю – ни воды, ни чаю, ни вина. Молчу тоже. Жду, что же она скажет.

А она странные звуки издавать стала: «Кхм! Кхм! Кхм!»

Прочистить горло, наверно, пыталась. Точно от спазма. Но голос срывался.

Воды ей надо. Но не дам, решила я.

Наконец она выговорила:

– Я радовалась. Я так радовалась. Целый день торжествовала. Водку пила. Напилась, стала Валерке звонить, хотела его соблазнить – трахнуть меня приглашала. Но он не пришел. Жены боится. Говорит шепотом: она скоро уедет – мать навещать. Звони через неделю. Скотина… кому он нужен – через неделю-то? Я не столько потрахаться хотела, сколько похвастаться. Рассказать кому-то надо было… про все. Как судьба за меня отомстила. Пришлось еще водки выпить. Заснула на полу. Утром просыпаюсь. Как вспомнила, так выть стала. Как представила, что они там сейчас с Саньком делают… И что еще дальше будут делать. Какая же я кретинка, думаю. Чему я радуюсь, идиотка безмозглая? Да пусть бы он даже с этой Шуркой, с подлюкой сволочной жил… Мучительно, но все же знаешь, что он где-то есть. Что можно его увидеть когда-нибудь. Потрогать даже, может быть. На улыбку эту его странную, хоть издалека, поглядеть. И шанс всегда был бы – пусть теоретически – отбить его назад. Бывает же, разве нет? Нет, ты мне скажи: бывает? Бывает?

Вижу, она ответа от меня ждет. Это, оказывается, не риторический вопрос.

Я пожала плечами. Не буду отвечать!

И тут еще пуще дела пошли. Нинка вообще как будто дар членораздельной речи стала терять. Начинала вроде бы фразу:

– Я бы… – говорит. И замолкает. Пытается что-то сказать, но не может. Слова застревают. Еще одну попытку делает:

– Я бы…

И как будто задыхается. Хрипит. Сипит. Я на нее не смотрю. Мне невыносимо на нее смотреть.

И в третий раз:

– Я бы…

И тут… Как будто кто-то сидел у нее внутри и наружу рвался, и вот вырвался.

Вырвался и пошел крушить. Пошел Нинку колошматить.

Она трясется вся и плачет, плачет.

И вымолвить еще что-то пытается. Вроде: «Да я бы его, я бы его… все равно даже если бы он… меня не…»

Но, может, мне и показалось, было неразборчиво. Трясется и рыдает. В голос уже теперь. Совсем контроль над собой утратила.

Слезы текут – в три реки, или как там это называется. Слыхать я про такое слыхала, но до сих пор не видела… И как, она думает, это выдержать возможно? Это… выше сил человеческих! Как это вообще вы-дер-жать?

Отвернулась я к стенке. Руки сцепила, так, что больно стало. Боль помогает. Держусь. Хотя изнутри уже тоже… разрывает на части, на куски… Проглотила я то, что там, в горле, застряло… Говорю:

– А вообще-то, если подумать, не такой уж он красавец, наш Санёк-то… Лицо такое… обыкновенное. И старый он уже для нас… Чего мы только в нем нашли? Помешательство какое-то… Ну я, понятно. Неврозы. Последствия похищения. Рустам. Который то ли приснился, то ли что. Ливанский, Стокгольмский и прочие синдромы. Гипнотическое лечение. Таблетки эти синие – да ты знаешь, не в себе я. Но ты-то? Здоровая девушка, кровь с молоком. Ты-то чего в него втюрилась?

Я добилась-таки ожидаемого эффекта. Нинка замолчала. Всхлипнула еще пару раз. Потом говорит срывающимся голосом:

– Что ты такое несешь? Да он лучше всех. Он вообще нереальный, понимаешь ты или нет? Если ты такое говоришь, если ты такое… то ты…

Ну и вдруг опять на слезы срывается. Так я и не узнала, что я тогда, если такое говорю.

Ну думаю, что же тебе еще такого сказать? Ничего не придумала лучше, как спросить:

– Ты такого Сусликова знаешь?

И удивительное дело: рыдания вдруг прекратились.

Странно она на этот вопрос среагировала:

– С-су-сликова? (Пауза.) Сусликова… знаю. Кажется.

И не плачет больше. И у меня тоже отлегло как-то. От удивления, наверно. Откуда Нинка может знать заместителя Председателя?

– Он, Сусликов этот, у нас два дня назад в гостях был.

– О-о! – говорит Нинка. Типа: слов нет.

– Да, – говорю, – они с Фазером старые приятели.

Тут она вообще будто поперхнулась. Молчит и смотрит круглыми глазами. Потом все-таки нашла силы сказать:

– Ну, это, положим, ты врешь. Никак такого быть не может. Заместитель Председателя – в гостях в диссидентском доме. Ха-ха. За дурочку меня опять держишь?

Я пожала плечами. И – грешна – не удержалась. Трудно было удержаться. Говорю этак ноншалантно, небрежно:

– Да, кстати, он ко мне сватается. Сусликов этот.

Тут Нинка прыснула. Вот, думаю, работает моя терапия. Только что рыдала неутешно. И вот уже смеется человек.

Она отдышалась и говорит:

– Нет, с тобой, подруга, точно не соскучишься. Сусликов, представь себе, женат. Давно и прочно. Прочно-прочно.

По тому, как она это сказала, я начала кое о чем догадываться… Такая очень женская, особая интонация звучала в этом «прочно-прочно»…

– Да он и не скрывал, – говорю. – Рассказывал, что жена больна очень. Секса нет никакого. И вот он мне предложил… Сам сказал: неприличное предложение делаю. Любовницей его стать. Постоянной. В общем, гражданской женой. Сказал: все об этом знать будут. Даже от Фазера отстанут. Как от почти тестя заместителя.

Нинка губы выгнула и говорит с издевательской интонацией, иронизирует, стало быть:

– Ну и что ты? Согласилась быть любовницей Сусликова? Саша Мюнгхаузова.

И засмеялась. Смешно ей.

– Я вот думаю. Может, спасти отца и его науку, а? – сказала я. – Но, с другой стороны, нет, не смогу я. Страшный этот Сусликов, как тысяча чертей. Плешивый… Плешивость вообще-то разная бывает. Но у этого… просто омерзительно! Эти клочья волос там и сям. А под ними кожа красная проглядывает. С прыщиками какими-то… И потом, ты знаешь, он у нас дома ботинки снял, тапочки надел… Так от его ног так воняло!. Я думала, меня стошнит. Потом проветривала, проветривала… И все никак. Мне кажется, до сих пор еще запах… чувствуется… Ты как? Не чуешь? Нет? Ну, может, это мне уже кажется… Должно было вроде бы уже выветриться… Ну как я с таким смогу? Нет уж, не выйдет. Не получится. Пропадай, наука России.

Тут Нинка покраснела. Говорит:

– Если ты не врешь все-таки… То преувеличиваешь сильно… Не такой уж он страшный. Я его знаю… немножко…

Пора, решила я. Нанесу прямой удар.

– Ты давно с ним спала в последний раз? – спросила я, как о чем-то не очень важном и достаточно очевидном.

Нинка еще сильнее покраснела.

– В первый и последний – семь лет назад. Он еще не был никаким заместителем. Где-то в Академии работал.

– Вот теперь ты врешь, Нина! Прекрасно ты знала, где он на самом деле работает! Тогда же он тебя и завербовал, не так ли?

Нина молчала. Насупившись, смотрела в сторону. А мне хотелось крикнуть: отрицай, дура! Изо всех сил отрицай! Нельзя в этом признаваться. Нельзя!

Но так как она молчала, мне ничего не оставалось, как нанести следующий удар.

– А на меня давно стучишь?

Ну, понятно, слезные каналы у нее теперь уже открыты были, сразу заревела опять. И забормотала бессвязно.

– Ты не представляешь… как с ними… я всегда старалась… вреда тебе как можно меньше… даже когда ты меня злила, я никогда… наоборот… но не это сейчас важно…

Я насторожилась.

– А что важно, Нина? Объясни.

И тут она меня опять удивила. Выпрыгнула из кресла, рухнула передо мной на колени… Заплаканное лицо подняла, схватила меня за руки. Я попыталась руки вырвать… Куда там… Держит железной хваткой.

– Понимаешь, он… меня заставил… у него на меня материал… гашишем, дура, побаловалась всего пару раз… Один у меня был… я думала, дурак… а он провокатор оказался.

– Ничего не понимаю, – строго сказала я, пытаясь потихоньку руки освободить, – кто заставил? У кого материал? И кто дурак, а кто провокатор?

– Парень у меня был… провокатор оказался, вербовщик… А заставил меня Сусликов.

– Заставил что, Нина?

– Заставил меня привести к тебе Сашу.

– Вот это да! Вот до такого я додуматься никак не могла! Погоди, погоди-ка… что-то даже не верится… Ты же влюблена в Санька была, глаз от него оторвать не могла… Я же видела. Мне еще жалко тебя стало. И Саше, кстати, тоже. Он очень переживал. Неужели ты это – играла? Но если так, то поздравляю: во МХАТ пора. В любой из трех взять должны…

– Да нет, нет! Какая там игра! Я же думала: у нас с ним такая любовь! Что он на тебя смотреть не будет… Ну, ладно, даже если посмотрит… Но не обязательно же сразу вот так… Я думала, после того, что у нас с ним только что было, я в безопасности. Поэтому, решила, Сусликову доложу: задание выполнено. Но Ганкину там не понравилось… Не удалось ему там укрепиться. В семью внедриться.

– Ах, вот как? Ганкин должен был к нам в семью внедряться?

– Я так думала. Но оказалось… Оказалось, это какая-то сложная, двойная комбинация… Ох, как я ненавижу эти их игры, да и их самих! Глаза бы повыцарапала… Знаешь, что я сделала? Написала письмо Сусликову, уроду этому. Ты правильно говоришь, что он урод… Написала, чтобы немедленно и навсегда оставили меня в покое. Пусть хоть сажают, хоть расстреливают. Мне уже все равно!

Ну, и опять в рев пошла.

Ладно. Взяла я тогда и тоже рядом с ней на ковер опустилась. И обняла ее. Она обалдела от этого. Да я и сама себе удивлялась. Почему-то не было у меня на нее злости, как это ни странно. Слаб же человек. Как ему справиться с Махиной? Бог пусть судит, если он есть, конечно. Ну и второе. Еще и потому я ее прощаю, что она оказалась… лучше, чем я всегда о ней думала. И прежде всего зачтется ей, что она так Сашеньку любит.

Ну, тут, стыдно признаваться, всплакнули мы с ней уже на пару. Это было – как после грозы разрядка. Как будто камень, на грудь давивший, вдруг исчез. И стала она меня целовать так страстно, что я даже испугалась. А потом ничего, втянулась. Не знаю, как у Нинки, по-моему, она тоже не по этому делу, но у меня уж точно никакой склонности к лесбийской любви нет. Но, видно, мы обе так перенервничали, в таком стрессе и раздрае были… Как-то так вышло, само собой… Оказались в постели… Но ничего такого, буквального. Никаких оргазмов не достигли. Но целовались самозабвенно. Гладили друг друга как сумасшедшие. Да мы и были сумасшедшие. Она шептала страстно, яростно: «Саша, Сашенька». Я сопротивлялась безумию. Но недолго. Не выдерживала и тоже эхом… шептала. То же самое имя. И это не мое имя было. Нет, не мое. И Нина не меня звала. А один раз я даже вскрикнула: «Са-аша!» Вдруг, вырвалось, сама не знаю, как это получилось. В общем, получилось, мы обе любовью занимались – с ним…

Под утро немного стыдно было друг на друга смотреть. В три ночи меня от этого безумия оторвали, и потом я уже в постель не вернулась. Спать не могла.

А в три ночи случилось вот что. В дверь позвонили.

Неприятно, скажу вам, когда в три ночи к вам кто-то так является. Очень неприятно. Фазер, хоть и на правое ухо туговат стал, но звонок пронзительный услышал. Переполошился, вскочил. Пошел выяснять, что происходит. Я тоже на всякий случай из спальни вышла. Не хотела, чтобы отец Нину у меня в кровати обнаружил. Выхожу, вижу, стоит в коридоре человек в форме, по-моему, войск связи. Фазер ко мне повернулся и говорит растерянно:

– Саша, это к тебе.

Офицер козырнул и говорит:

– Лейтенант Лоскутков. Курьер спецохраны. Имею приказ организовать для вас срочный сеанс спецсвязи.

– В три ночи? – удивилась я.

Лейтенант почему-то снова отдал честь. Сказал:

– Через двенадцать с половиной минут. Машина у подъезда.

– Так это ехать надо куда-то?

– Не совсем… Не имею права разглашать.

– Что за тайны? – пожала я плечами, накинула кожаное пальто прямо на халат, сапоги натянула. – Ну пошли, говорю.

– Момент, – говорит офицер и протягивает лист бумаги.

Прочитала. Обязательство не разглашать сведения о системе правительственной спецсвязи. Даже слова «десятое управление» я обязывалась вслух не произносить. Какое еще, к черту, десятое? Да если бы я не прочитала сейчас о нем в бумаге этой дурацкой, я бы и о существовании никакого такого управления не знала. И разглашать нечего было бы. Глупость очередная. Ну, подписала, конечно. Куда от них денешься. Потом еще понадобилось мои паспортные данные в какой-то формуляр вписывать. В общем, чуть к сеансу не опоздали.

Оказалось, правда, что ехать никуда не надо. Это был фургон, на крыше которого вращалась какая-то штука вроде высокого прямоугольного гребня. Внутри было тепло. Светилось много каких-то больших и маленьких лампочек. Красиво по-своему. Внутри находился еще один офицер – оператор. Он помог мне надеть на голову массивные наушники. Установил микрофон. И сам ретировался. А дверь не только плотно закрыл снаружи, но даже запер. Мне это не понравилось. Не люблю, когда меня запирают.

Секунд тридцать ничего не происходило. Потом вдруг громкий, резковатый голос в наушниках приказал:

– Назовитесь.

– Я гражданка Верницкая, Александра Константиновна, урожденная Царева, – отрапортовала я, как и было предписано в инструкции.

И продолжила:

– Родилась девятого апреля 1954 года в городе Москве. Русская. Ни я, ни мои ближайшие родственники под судом и следствием не состояли, родственников за границей не имею. В переписке с иностранными гражданами не состою.

– Ждите, – сказал строгий голос.

Еще несколько секунд молчания. Потом раздался щелчок, и уже более приятный баритон любезно сказал:

– Александра Константиновна? Соединяю с приемной Председателя.

И тут же сразу, без паузы, радостный, слегка, кажется, навеселе голос заговорил возбужденно:

– Саша? Это Сусликов. Прошу прощения за беспокойство в столь неурочный час. Но вопрос не терпит отлагательства.

– Ах, это вы, Олег Николаевич, – сказала я. – А меня тут дезинформировали. Говорят, с приемной Председателя соединяем… А я с товарищем Сергуткиным даже незнакома. И не видела его никогда. Да и зачем я Гертруде?.. Даже не знаю, правильно ли я фамилию Председателя вашего произношу… Я ничего не путаю? Сергуткин его зовут?

– Неправильно, Саша, произносишь… Совсем неправильно… Не так, совсем не так зовут Председателя!

– Ну извините… И, кстати, а разве мы с вами уже на «ты»?

– Я теперь, Сашенька, со всем миром на «ты»!

Ну, на это я не знала, что сказать. Обычная история. Выпил человек. Лишнего выпил.

А он продолжал слегка заплетающимся языком:

– А неправильно фамилию Председателя ты, Сашенька, произносишь, потому что его зовут вовсе не Сергуткин никакой, а Сусликов, Олег Николаевич! Вот уже сорок три минуты, девятнадцать… нет, уже двадцать секунд как. Единогласное, между прочим, решение коллегии Комитета Государства и Безопасности, а также Совета Национальной Обороны. Ты же знаешь Конституцию. Я теперь автоматически, по должности, одновременно глава этого совета. А значит, и всего государства. В других странах это «президент» называется.

– Что это вы по ночам заседаете, когда спать надо? – вздохнув, спросила я.

– Неотложные, неотложные решения, Сашенька, надо было принимать.

– И еще вопрос. Если уж у нас такая секретная и сверхнадежная связь… А товарищ Сергуткин, он что, добровольно от своего поста отказался? Или, может, он умер?

– Да убили мы его, Сашенька, чего скрывать? Шелковым шарфиком задушили. Шучу. Но вообще, знаешь ли ты, Сашенька, что все это так ускорилось, так резко и быстро произошло – из-за тебя?

– Из-за меня? Ну и шутки у вас, Олег Николаевич…

– Какие уж тут шутки… Мне тут вовсе не до шуток было… Когда Сергуткину доложили, что я ваш дом на днях посещал, он очень рассердился. Контроль над собой практически утратил. Да еще преподнесли ему так… ну в общем, подло преподнесли, политически нехорошо. И решил товарищ Сергуткин от меня избавиться. А я так рассудил: почему бы, наоборот, мне самому от него не избавиться? Благо меня предупредили вовремя. Но действовать надо было очень быстро. Ленина читала? Промедление смерти подобно, писал он по схожему случаю… Ну и вот… Поэтому ночь и прочее.