Символы превращения в мессе

Психологически эта конструкция равно значка мандале и тем самым символу самости, на которую сориентировано не только единичное Я, но и множество других — единомышленников или связанных с ним одной судьбой. Ведь самость — это не Я, но начальствующая над ним целостность, которая объемлет и сознание, и бессознательное. Поскольку же последнее не обладает какими-либо определимыми границами и к тому же в более глубинных своих пластах имеет коллективный характер, то между ним и бессознательным другого индивида невозможно провести различие. Как следствие, оно всегда формирует вездесущую «participation mystique», т. е. единство множественности, единого человека во всех людях. На этом психологическом факте основывается архетип Антропоса, Сына человеческого, homo maximus, vir unus, Пуруши и т. п. Универсальность этой фигуры могла бы объяснить многообразие и многоли-кость ее эпифаний. Это отчетливо выражается в тех же «Деяниях Иоанна». Так, Друзиана один раз видит Господа в облике самого Иоанна, в другой — в облике какого-то юноши (Hennecke, 1. с, р. 185). Иаков видит его ребенком, Иоанн — взрослым человеком. Иоанну же он видится то маленьким неприглядным человечком, то достигающим головой до небосвода колоссом (1. с, р. 185); его тело Иоанн ощущает то материальным и плотным, то невещественным, нематериальным (1. с, р. 186). Само по себе бессознательное и фактически, и по определению не может быть различено, поэтому лучшее, что мы можем сделать,— это вывести некоторые заключения относительно его природы из имеющегося эмпирического материала. Кое-какие бессознательные содержания, вне всякого сомнения, носят личностный, индивидуальный характер и не могут быть приписаны никакому иному индивиду. Но имеется и множество других содержаний, которые мы можем наблюдать в почти идентичной форме у многих совершенно разных и независимых друг от друга индивидов. Опыт такого рода указывает на то, что бессознательное имеет коллективный аспект. Вот почему мне трудно взять в толк, как это можно еще и сегодня сомневаться в существовании коллективного бессознательного. Ведь никому же не придет в голову считать инстинкты или мифологию человека какими-то личными его приобретениями или прихотями. Бессознательное есть всеобщий посредник между людьми. В известном смысле оно представляет собой Единое, объемлющее всех, или общий для всех людей психический субстрат. Алхимики называли бессознательное «нашим Меркурием», который по аналогии с Христом воспринимался как Посредник. Церковное учение говорит о Христе то же самое, а наш гимн делает это особенно отчетливо. В самом деле, его антитетические высказывания с таким же успехом или даже еще успешнее могли бы быть истолкованы как относящиеся скорее к Меркурию, нежели к Христу.

Так, например, уже в первой строке — «Спасен быть желаю» — не вполне ясно, как это Господь может говорить что-либо подобное о себе, поскольку он как-никак сам является «спасителем» (soter) par excellence. Меркурий же, бывший для алхимиков их арканной субстанцией, олицетворяет плененную в материи Мировую душу, которая, подобно пропавшему в объятиях Фюсис Первочеловеку, действительно нуждается в спасении, даруемом искусством адепта. Меркурий «искупается», т. е. избавляется от удерживающих его оков, а в качестве aqua рег-manens сам выступает классическим растворителем — «разбавляющим» вещества. Несколько прозрачнее строка «Уязвлен быть желаю, и уязвить желаю», которую по смыслу можно соотнести с раной в боку у Христа и его мечом разделяющим. Однако и Меркурий в качестве арканной субстанции также пронзается или расчленяется мечом (penetratio и separatio) — и уязвляет себя мечом, или дротиком страсти (telum passionis). Менее ясно, какое отношение к Христу имеют слова «Зачат быть желаю, и зачать желаю»: хотя первая половина этого высказывания определенно относится к Господу, зачатому как Сын Духа Святого, а не сотворенному, однако само зачатие обычно приписывается именно Св. Духу, а не Христу как таковому. Остается неясным, был ли Меркурий в качестве Мировой души зачат или сотворен, но он определенно выступает «животворящим» принципом, а в облике итифаллического Гермеса Килления является символом зачатия и порождения вообще. «Поедание» вкупе с «поедаемостью» характерно скорее не для Христа, а для дракона, для «разъедающего» (т. е. вызывающего коррозию) Меркурия, который в качестве уробора поедает и самого себя подобно зоси-мовскому гомункулу.