Симулякры и симуляция

Другая общая точка: нет больше ничего общего, в Crash, со знаками аварии, которые могли бы появиться только за пределами системы. Несчастный случай это больше не промежуточная поделка, которой он является в дорожной аварии – остаточная поделка бессознательного стремления к смерти для нового класса досуга. Автомобиль это не придаток домашнего неподвижного универсума, нет больше личного и домашнего универсума, отныне только беспрерывные фигуры циркуляции, и Автокатастрофа повсюду, элементарная, необратимая фигура, банальность аномалии смерти. Она больше не за пределами, она в самом сердце. Она больше не исключение триумфальной рациональности, она стала Правилом, она поглотила Правило. Она даже больше не «проклятая часть», та, что предоставлена судьбе самой системой, и включена в ее общий подсчет. Все обратилось. Именно Автокатастрофа придает жизни форму, именно она, бессмыслица, является сексом жизни. И автомобиль, магнетическая сфера автомобиля, который, в конце концов, облекает целую вселенную своими туннелями, автодорогами, трассами, развязками, своим мобильным жилищем как универсальным прототипом, есть не что иное, как ее безмерная метафора.

Больше никакой возможной дисфункции в универсуме автокатастрофы – значит, никакой перверсии тем более. Автокатастрофа как смерть больше не относится к порядку невротического, вытесненного, отброшенного или трансгрессивного, она инициирует новую манеру наслаждения, не перверсивную (вопреки самому автору, который во введении говорит о новой извращенной логике, необходимо противостоять моральной попытке читать Crash как перверсию), стратегическую реорганизацию жизни, исходя из смерти. Смерть, раны, изувечения это больше не метафоры кастрации, как раз наоборот – даже больше не наоборот. Единственно перверсивна фетишистская метафора, соблазн моделью, вспомогательным фетишем, или посредничеством языка. Здесь смерть и секс считываются прямо с тела, без фантазма, без метафоры, без фразы – в отличие от Машины Пенитенциарной Колонии, где тело, в его ранах, еще является лишь опорой текстуального написания. Так, одна из них, машина Кафки, еще является пуританской, репрессивной, «означающей машина», как сказал бы Делез, тогда как технология Crash, искрящаяся, соблазнительная, или матовая и невинная. Соблазнительная, потому что лишена смысла, как простое зеркало разорванных тел. И тело Вогана является, в свою очередь, зеркалом искривленных хромированных деталей, измятых крыльев автомобиля, железа, испачканного спермой. Тело и железо, перемешанные, соблазненные, неразъединимые.

Воган свернул в сторону площадки станции-сервиса, чья неоновая вывеска освещала слабым красным светом эти фотографии, изображавшие чудовищные раны: груди девушек-подростков, деформированные приборной доской, частичные удаления груди… соски, рассеченные аббревиатурой изготовителя, украшающей приборную доску, генитальные раны, причиненные трубой карданного вала, ветровым стеклом (во время извержения)… Фотографии изувеченных пенисов, глубоко порезанных вульв и раздавленных яичек чередой проходили передо мной в резком свете неона… Многие из этих документов были дополнены репродукцией крупным планом механического или декоративного элемента, который стал причиной раны. Фотография раздвоенного пениса сопровождалась вкладышем, изображавшим ручной тормоз. Над крупным планом изорванной вульвы можно было увидеть изображение втулки руля, украшенного эмблемой изготовителя. Эти встречи разорванных гениталий и частей машины или приборной доски образовывали волнующие модули, финансовые единства новой циркуляции боли и наслаждения. (С. 155).