Симптом страха

Гости загомонили. Каждый пытался что-то состроумничать по такому поводу. Кто-то предлагал запускать Нэнси в порядке эксперимента в их квартиры поочерёдно до достижения ощутимого результата, кто-то требовал благословения на воплощение вселенских замыслов, а кто-то и вовсе призывал немедленно схороводиться и выпить за центр притяжения удачи.

— Хорошо мне с вами, — внезапно проговорила Нэнси, и компания притихла, точно споткнулась.

Она привалилась грудью к спинке стула, умостив подбородок на сплетённые в лодочку ладони. На узкой спине под ситцевым платьем проступали костяные капитолии скрюченного позвоночника.

— Не похоже, — тут же раскусила её Ленка. — Что за кислая физиогномия?

Нэнси сперва хотела поделиться, честно. Но передумала. Этим ребятам меньше всего сейчас нужна её тревога. Возможно кто-то и вовсе сочтёт её непокой надуманным. Странно было ловить себя на мысли, доводя её до великолепного абсурда, что постижение и уяснение некоторых, что ли, истин так иной раз поворачивает разум, психику и дух, что и сам начинаешь смотреть на себя иначе, под другим углом. Главная же идея смысловых конструкций Нэнси заключалась в том, что любой образ действий осмыслен ровно настолько, насколько подобран к нему смысл. Пока не вложен смысл в жизнь, её невозможно счастливо проживать — а это всё-таки, как ни крути, вопрос личного выбора. А что такое личный выбор, спрашивала она себя, и отвечала: выбор — наличие альтернативных вариантов для волеизъявления. И вот тут-то, ровно в этом самом месте происходил сдвиг и что-то совсем невероятное: ты ловишь себя не просто на абсурдной мысли, а на необдуманном и очень опрометчивом поступке, которого от тебя ждут все, то есть все, кроме тебя. Но это уже не личный выбор, а занудная форма коллективной воли, а ещё великолепный гимн неслыханного тряхомудства, потому как из такой конструкции обратный эффект случается: и «чужим» не угодишь, и «свои» обидятся. Такая вот конфузия!

Нет, она не будет разглашать своим новым друзьям о сделке с неприятным торгашом с Уделки, столь ловко манипулирующим людьми и обстоятельствами. Попытка бытовым способом пересказать трагичную коллизию, в принципе, не самая удачная. Высматривая улыбки на этих юных, раскрасневшихся от смеха лицах, она понимала, что меньше всего сейчас хочет кому-то что-то пересказывать. Она сделает то, что от неё хочет этот Сава, получит деньги за свою работу и больше никогда не будет иметь дел с проходимцами. Жаль только, что у негодяев прямо на лбу нет предупреждающей надписи, как на высоковольтном столбе: «Не подходить ближе 15 метров».

— Давайте танцевать? — вдруг предложила Ленка. — Только, чур, негромко. Викернеса в топку, предлагаю медляки.

— А можно сначала фото? — попросил Глеб, и Нэнси, выпадая из раздумий, не сразу поняла, что он обращается к ней. — Нет-нет, замри! Именно в этом положении.

— Это положение — незавидное положение! — серьёзно пошутила Ленка. — Когда тебя фотографирует Глеб, старайся не замирать ни при каких обстоятельствах, иначе тебя же после обвинят в излишней постановочности кадра.

Иванголов неопределённо хмыкнул. Где-то он успел обзавестись странным глазастым коробчонком, больше похожим на игрушку, чем на фотоаппарат. Размерами прибор был не больше семейной пачки чая, прихваченным через заушины с краёв длинным узким ремешком. Два лупоглазых разноразмерных объектива, расположенных друг над другом и напоминающих в паре элегантную «восьмёрку», отражали зеленоватые блики перевёрнутой комнаты, в глубине которой, где-то по центру кадра, расположилась Аннушка — тоже вверх тормашками. Глеб ловко откинул подпружиненную крышку с золотой буквой Y, вписанной в тесный круг, щелчком вывернул из шахты стёклышко и всмотрелся в него, выискивая прищуренным глазом предмет съёмки. Тронул зубчатое, с хромированным глянцем колесо, двигая переднюю панель с кабошонами энглифических линз, ощупал облицовочную кожу камеры, выискивая лучшую точку для опоры, и тихонько начал обратный отсчёт: «Пять… четыре… три… два…». Закончив фразой «Кто не успел, тот провожающий», он нажал на маленькую спусковую кнопку.

Вместо привычного хлопка приподнимаемого зеркала камера издала игрушечно-кукольный, под стать ей, звук. Больше всего он походил на звоночек каретки пишущей машинки. Когда-то на этот трезвон у всех стенографисток докомпьютерной эпохи появлялся устойчивый рефлекс собаки Павлова: потянуться к любому отвесному рычагу и перевести его в крайнее левое положение. Такие сигналы-звонки пишмашины издавали при скором окончании строки. Однако ж, среди присутствующих представителей несовременной профессии не сыскалось, и единственное поползновение, произведённое вслед за щелканьем затвора, стал залихватский перебор красивых пальцев Глеба, нагружающих маленькую рукоятку. Он накрутил три четверти витка и удовлетворённо кивнул: готово!

— Покажешь? — резко выпрямившись, попросила Нэнси. Процесс съёмки ей показался каким-то слишком сакральным, слишком затянутым процессом.

— Обязательно. Как отсниму оставшиеся кадры и проявлю плёнку, так обязательно покажу!