Симптом страха

— Вы продолжаете ссылаться на результаты несуществующего заключения, — усмехнулся мужчина, с удовольствием попыхивая сигаретой. — Да не было такого, не было. Меня здорово тогда стукнули. Должно быть с намереньем убить. Я провёл на операционном столе несколько часов. Мне трепанировали череп, чтобы извлечь осколок кости, вошедший в теменную долю на пятнадцать миллиметров. Это много. Представляете себе полудюймовую трубу? Вот именно настолько! А знаете, как извлекали? Сперва сделали хирургический прокол такой штуковиной для пункции — с виду жуткая помесь шила, шприца и ножниц — а после рассверлили дрелью — да-да, обычной дрелью со сверлом — до размеров пятирублёвой монеты, и специальными крючками, очень похожими на рыболовные, вытягивали медленно по миллиметру костный фрагмент наружу. Ну, а дырку — огромную дыру в башке — заделывали костяным цементом. Результат: я ограничен в движениях, лишился чувствительности мышц затылка и получил пожизненно кошмары — единственное, что мне может снится в этом жутком месте. От резких движений у меня открывается рвота, а незначительного ушиба головы достаточно, чтобы впасть в терминальную кому. Так уже однажды было. Знаете, Глеб Артемьевич, может, я уже просто оболочка гниющей плоти без витальных процессов и мотивов внутри, просто ходячий мертвяк, набитый трупным ядом. Да, так оно скорей всего и есть, но… я отнюдь не сумасшедший. Когда я не под действием аминазина, то прекрасно осознаю и понимаю всё происходящее со мной. В своих поступках я объективен, непредвзят, логичен, выдержан. Да, я иногда говорю себе: старичок, подними жопу и дай дёру, не знаю, ударь санитара, перелезь через ограду, сделай что-нибудь, чтобы выбраться из этих жёлтых заколотков. Но ведь это нормальное желание нормального человека, уставшего терпеть действительность. Но осквернить приход грехом самоубийцы, после того, что святой отец явил мне чудо богомазания, а братья дали веру. Нет!

— Ты говоришь с тобой всё нормально? — Тон Глеба изменился на недружелюбный. Он в три широких шага приблизился к Санчо, ухватил его за борт пиджака, вырывая пуговицы — те с костяным стуком осыпались на пол — и потащил к трюмо. — С тобой не всё нормально, старичок. Нет, ты не параноидальный шизофреник с маниакальной теорией заговора, ты даже не пособник террористов, ты сам — чёртов террорист. Опытный, сука, уцелевший, весь из себя такой идейный и уж точно не бывший.

Он намотал на кулак кукурузные рыльца спутанных волос и с силой ткнул Санчо в обширную полированную плоскость. Окурок брызнул багровыми, мерцающими искрами, плющась о стеклянную гладь.

Глебу до этого не приходилось проводить допросов, потому что допрашивать свидетелей или обвиняемых не входило в компетенцию внештата. Хотя тут всё зависело, конечно, от перспектив использования добытой информации, а, следовательно, от уровня оперативно-розыскной игры. Аткарцев был не тот случай. Глеб действовал по собственным мотивированным заключениям, которые провели его веру через какое-то очень жестокое горнило. Да, это был такой способ выпуска пара в гудок, выпуска с довольно приятным свистом. В противоречии буквы и духа закона он ощущал почти оргиастическое упоение злодейством, извлекая из содеянного самый сладкий сок.

Аткарцев обмяк, точно проколотый мяч, скис и растёкся киселём. Глеб встряхнул его, подозревая неладное, но даже тогда мысль раскаяния не посетила его распалённый злодейством мозг. Когда бил, видел бледную шею, проглядывающую сквозь пепельные волосы. Кожа и волосы пахнули кисловатостью и запах квашеного теста прошиб Глеба глубокой судорогой. Причина (очевидно) — чесотка, развивается всегда на фоне расстройств иммунки — туберкулёза, лепры, ретровируса. А ещё это «тесто» было с «сыром» — с сырным амбре выделений. «Избыток изовалерата», — мелькнула мысль. Избыток изовалерата говорил о нарушении метаболизма. Глеб носом прочувствовал «дела» жизни, её безумное дельце — всесовершенную и всереальнейшую сущность красоты распада. Аткарцев был старше его всего на восемь лет, но, словно глубокий, измождённый болезнью старик, уже стоял на краю жизни. Этот край географически сходился у берегов мифического Стикса. Как и любой, ожидающий паромной переправы на тот берег, мужчина думал о собственной кончине, о том сколько времени осталось и как ещё он может его прожить. Подводящие итог последние одиннадцать лет жизни не вселяли надежды: стремление к художественному самовыражению выходили у узника не просто неказистыми — антиэстетскими. Санчо это осознавал и, кажется, принимал. И тем невыносимее и неприятнее для Глеба становилось чувство позорного, стыдливого сочувствия.