Симон

Илия судорожно вздохнул, вытащил из кармана мятый клетчатый платок, высморкался. Постоял, прислонившись лбом к прохладной стене. Сделал несколько медленных выдохов, унимая сердцебиение, отправил под язык таблетку валидола и вернулся к мужикам. Те притворились, что не замечают его заплаканных глаз и растерянного вида, загалдели о чем-то несущественном, постороннем. Илия махнул рукой – не нужно, ребята, зачем вы так, и снова расплакался – теперь уже не пряча слез и не стесняясь их.

– Совсем дурак? – рассердился на него Симон.

Илия, будто услышав его слова, выпалил сквозь рыдания: «Хорошо, что он раньше меня умер. Иначе испортил бы мне похороны своими шуточками». Мужики хохотнули, а у Симона отлегло от сердца.

Они подружились после истории с Бениамином. Именно Илия дежурил в ту ночь, когда их заперли в разных камерах. За пятнадцать дней отсидки Симон многое передумал. И хоть и хорохорился и ругался с Бено через стенку, но выводы свои сделал и зарекся впредь заводить романы с замужними женщинами. После, когда Бениамин вернулся из Казахстана и зажил одной семьей с Софьей, попыток встретиться и поговорить не предпринимал – да и что тут скажешь, не извиняться же! Но, когда у Бено случился инфаркт, навестил его в больнице. Посидел рядом, помолчал. Пакет с передачей, собранный Меланьей, держал на коленях, не зная, куда поставить.

– Так и уйдешь с ним? – прервал затянувшееся молчание Бено.

Симон не помнил, что именно ему в тот день говорил, но покидал больницу с ощущением, будто наконец-то отцепили от ноги гирю, которую он вынужден был все эти годы за собой тащить.

Коротенькая и яркая история любви с Софьей оставила ему богатое наследство: дочь Василису, кстати, единственную девочку в семье Симона и единственную родившую дочерей – в роду ни одной больше девочки не случилось, и даже правнуки все уродились пацанами. И Илию. С Василисой спустя годы Симону удалось установить родственное общение, чему они оба были рады. С Илией же сложилась настоящая мужская дружба – бесхитростная и верная, словно нерушимая клятва. Лишь однажды она подверглась испытанию, незначительному и нелепому, однако выстояла и от этого стала надежней и крепче.

Случилось это во время отпуска, который друзья в кои веки решили провести вместе, без жен и детей. Раздобыли путевки, выбрались в Пицунду. Илия, при всей своей неоспоримо кавказской внешности, предполагающей разнузданное поведение бабника, был до зубовного скрежета верным семьянином. Симон отнесся бы к этому с пониманием, если бы не жена друга: более уродливой женщины он в своей жизни не встречал. Просто мрак и беспросветность, кромешная безысходность. На такой только в помешательстве жениться. Раскинув мозгами, Симон решил сделать другу подарок. Нашел ему в Пицунде женщину невозможной красоты: сдобная, с ямочками на щеках и задорно торчащими грудями пятого размера, затянутыми в тесный лифчик. Как выразился Илия – не женщина, а подушка на утином пуху. Переспать, правда, с ней не решился, постеснялся, но промотал все отпускные деньги – дарил бессмысленные букеты, водил в рестораны, купил дорогое платье и чешские босоножки на высокой танкетке.

Симон пытался заставить его одуматься, но безуспешно. Махнув рукой, сам с ней переспал – не пропадать же добру. В постели она оказалась ни рыба ни мясо. Когда он перевернул ее на живот, оскорбилась и выползла из-под него, невзирая на пышные формы, юрким ужом. «Своими выходками вы оскорбляете во мне порядочную советскую женщину!» – «Какими выходками?» – опешил Симон. Оказалось – она имеет в виду позу. Поза на спине не унижала в ней советское достоинство, а вот на животе – оскорбляла.

О том, что переспал с ней, Симон Илии говорить не стал, но тот догадался. Дулся какое-то время, потом, слава богу, отошел.

Сейчас, наблюдая за плачущим, безвозвратно одряхлевшим другом, так и не познавшим ни одной другой женщины, кроме своей страшной, как беззвездная ночь, Эрмины, Симон думал только об одном – зря он все-таки не переспал с той женщиной из Пицунды.

– Тебе она точно была бы в радость, Илия, – шепнул он другу и взмыл ввысь.

Мать свою Симон почти не помнил, хотя должен был – она умерла, когда ему было четыре года. Простыла, подхватила воспаление легких. Война, нищета – в больнице даже простых лекарств не водилось, что уж говорить о дефицитном пенициллине. Не спасли. Единственное, что осталось в памяти Симона, – ее мягкий, наводящий дрему голос. Она рассказывала ему сказки, которые он, к своей досаде, забыл, но смутно припоминал, когда сильно болел. В горячечном бреду ему чудилось, что его обступают диковинные существа – орлы с львиными гривами, когтистые рыбы, зубастые олени, слепые крылатые старухи, – и, заключив его в душные свои объятия, несут к прохладному морю. Он отчетливо слышал голос матери, звучащий шелестом морских волн, однако как ни силился, не мог ее разглядеть.