Сильвия и Бруно

— Позвольте одно только слово! — ввязался в разговор толстый краснолицый господин. Он аж хрипел от нетерпения. — Это слишком важный вопрос, чтобы его обсуждали любители! Я выскажу вам точку зрения профессионала — наиболее знающего дегустатора варений из всех, ныне живущих. Я сам свидетель — он определяет возраст клубничного варенья с точностью до дня, один-единственный раз взяв его в рот, а вы ведь знаете, насколько это трудная штука, определить возраст варенья! Я поставил перед ним этот же самый вопрос. И вот вам его подлинные слова: «Вишнёвое варенье лучше прочих просто по chiaroscuro[89] привкуса, малиновое варенье безупречно той разноголосицей вкусовых компонентов, что так изумительно распадаются на языке, однако восторженным причмокиванием вознаграждается сахариновое совершенство одного только варенья из абрикос, остальные вне игры!» Отлично сказано, правда?

— Сказано превосходно! — пронзительно выкрикнул бойкий маленький человечек.

— Я хорошо знал этого вашего знакомого, — сказал напыщенный господин. — Как дегустатор варенья, он не имел соперников! Однако не думаю…

Но здесь все ринулись в обсуждение, и его слова потонули в мешанине названий; каждый гость выкрикивал хвалы своему любимому варенью. Наконец сквозь гам пробился голос хозяина:

— Давайте присоединимся к дамам![90]

Эти слова вернули меня к реальности, и я осознал, что последние несколько минут был охвачен «наваждением».

— Странный сон! — сказал я себе, когда мы гуртом поднимались по лестнице. — Взрослые люди спорили так яростно, словно решали вопросы жизни и смерти, а ведь обсуждали-то самые обыденные вещи, смешно сказать — лакомства, которые воздействуют не на какие-то там высшие функции жизнедеятельности, а на языковые и нёбные нервы! Каким унизительным зрелищем должен выглядеть такой спор на взгляд нормального человека!

Когда по пути в гостиную я принял от экономки моих маленьких друзей, которые были облачены в самые изысканные вечерние наряды и сияли в предвкушении развлечений, отчего выглядели прекраснее, чем когда-либо, я и не удивился вовсе, но воспринял их появление с тем необъяснимым спокойствием, с каким воспринимаются нами события сновидения, и был всего лишь смутно озабочен тем, сумеют ли они держаться свободно, не застесняются ли на этой непривычной для них сцене. Я совсем забыл, что жизнь при дворе в Запределье послужила им отличной школой держаться в Обществе — хотя бы и Обществе нашего материального мира.[91]

Лучше всего, подумал я, побыстрее представить их кое-кому из приглашённых дам — тех, что подобрее, — и я выбрал юную девушку, о фортепианной игре которой так много было говорено.

— Надеюсь, вы любите детей? — спросил я. — Позвольте представить вам двух моих маленький приятелей. Это Сильвия, а это Бруно.

Девушка изящно склонилась и поцеловала Сильвию. Она бы и Бруно поцеловала, но он был начеку и вовремя увернулся.

— Их лица мне видеть внове, — сказала она. — Откуда вы, мои хорошие?

Такого неудобного вопроса я не предвидел; испугавшись, что Сильвия попадёт в трудное положение, я ответил за неё.

— Они нездешние, далеко живут. Пробудут здесь только один вечер.

— И как же далеко вы живёте? — не унималась пианистка.

На лице Сильвии появилось смущение.

— Я думаю, в миле или двух отсюда, — неуверенно ответила она.

— В мире или трёх, — уточнил Бруно.

— Так не говорят, «в миле или трёх», — поправила его Сильвия.

Пианистка была с ней согласна.

— Сильвия совершенно права. Обычно так не говорят.

— Будет обычно, если мы часто станем так говорить, — сказал Бруно.

Пришёл черёд пианистке стать в тупик.

— Скор на ответ для своего возраста, — пробормотала она. — Бруно ведь не больше семи, верно? — обратилась она к Сильвии.

— Нет, меня не так много, — ответил Бруно. — Я всего один. И Сильвия одна. А нас с Сильвией двое. Это Сильвия научила меня, как сосчитать.

— Да нет, я вовсе тебя не сосчитала! — засмеялась пианистка.

— Вас разве не учили, как сосчитать? — спросил Бруно.

Пианистка закусила губу.

— Ну надо же! Ничего себе вопросики задаёт заковыристые! — вполголоса бросила она реплику «в сторону».

— Бруно, так нельзя! — укоризненно прошептала Сильвия.

— Как нельзя? — не понял Бруно.

— Нельзя задавать таких вопросов.

— А каких вопросов? — не унимался вредный ребенок.

— Таких, чего она тебе не говорила, — ответила Сильвия, робко взглянув на девушку и ещё больше смущаясь от столь бестолково построенной фразы.

— Ты просто не можешь произнести это слово! — воскликнул Бруно с торжеством. И он обратился к юной пианистке, словно приглашая её в свидетели своей победы: — Я ведь знал, что она не может произнести «говористые»! Вы ведь так сказали, верно?

Пианистка сочла, что лучше вернуться к арифметике.

— Когда я спросила Сильвию: «Бруно уже семь?», я всего-навсего имела в виду, сколько тебе уже стукнуло…

— Нисколько меня не стукнула, — удивился Бруно. — Сильвия никогда не дерётся.

— Это твой мальчик? — спросила пианистка Сильвию, оставив в покое и арифметику.