Сильвия и Бруно

«Вот так же и он, и я, и все мы! — восхищенно подумал я. — Все злое, мертвое, лишенное надежд уходит в прошлое вместе с ночью! А все прекрасное, живое и преисполненное новых надежд входит в мир на рассвете нового дня!

Да исчезнут вместе с Ночью все ее призраки, все ночные испарения и мрачные тени, сумеречные призраки и протяжное уханье сов! Пусть вспыхнут на рассвете ослепительные столбы света, повеет освежающий ветерок, дохнет животворящее тепло и зазвучит заздравная песня жаворонка! Привет тебе, Восток!

Да исчезнут вместе с Ночью облака ненависти и гордыни, мертвящая тяжесть греха и горькие слезы раскаяния! Пусть ярче загорится сияющий рассвет разума, повеет нежное дуновение чистоты, и весь мир охватит безмятежная радость! Привет тебе, Восток!

Да исчезнут вместе с Ночью воспоминания о погибшей любви, мертвые листья погасших надежд, скорби и печали, заглушающие лучшие силы души! Пусть повсюду живой рекой разольются чаемая сущность бытия, знамение незримых сил, отверзающие в душе человека неустрашимые и чистые очи веры!

Привет тебе, Восток! Здравствуй, Восток!»

Окончание

Власть Автора отринувшие грезы,
Вы — руки, что в гробу сложила Мать:
С очей не отереть ей больше слезы
И плачущее чадо не унять…
Таков портрет и главная идея
Конца Истории моей. О фея —
Хранительница (как хранят лишь дети!),
Журившая, учившая, лелея
Насмешливого Бруно! Кто на свете
Любил тебя, мой ангел, так, как я?
Ах, Сильвия! Прощай, любовь моя!

Глава первая УРОКИ БРУНО

Следующие месяцы моей уединенной жизни в городе резко отличались от недавней идиллии, оказавшись на редкость скучными и однообразными. Я лишился приятных собеседников, окружавших меня в Эльфстоне, с которыми я мог обмениваться раздумьями, — собеседников, чье благорасположение ко мне сделало мою жизнь полной и насыщенной. Но самое печальное — я лишился возможности общаться с двумя феями, или волшебными малышами, ибо я еще не решил для себя вопрос о том, кто или что такое они — эти малютки, чья шаловливая беззаботность заполнила мою жизнь каким-то волшебным — если не сказать магическим — сиянием.

В рабочее время, когда интеллектуальный уровень большинства людей, по моему глубокому убеждению, опускается до уровня механической кофемолки или утюга, время текло своим чередом. Зато в паузы между ними, в те блаженные часы, когда мы набрасываемся на книги и газеты, чтобы хоть немного утолить умственный голод, когда, возвращаясь к сладким воспоминаниям, стремимся — и, надо признать, тщетно — населить пространство вокруг нас милыми улыбками далеких друзей, горечь одиночества напоминала о себе особенно остро.

Как-то раз вечером, когда бремя жизни показалось мне еще более невыносимым, чем обычно, я отправился к себе в клуб — не столько в надежде встретить близких друзей, ибо Лондон в ту пору был «мертвым городом», сколько просто для того, чтобы услышать «сладостные звуки человеческой речи» и прикоснуться к биению свежей мысли.

Но, как оказалось, первым лицом, которое встретилось мне в клубе, оказалось лицо недавнего приятеля. Это был Эрик Линдон, с каким-то угрюмым видом перелистывавший газеты… Мы разговорились, и беседа доставила нам немалое удовольствие, которое мы и не пытались скрывать друг от друга.

Наконец я решил обратиться к теме, занимавшей меня более всего прочего.

— Надо полагать, Доктор (мы решили называть его так, ибо это составляло некий компромисс между формальным «доктор Форестер» и интимным — чего Эрик Линдон едва ли заслуживал — «Артур») уже отбыл за границу? Не могли бы вы указать мне его теперешний адрес?

— Я думаю, он по-прежнему в Эльфстоне, — последовал ответ. — Впрочем, я не был там с тех самых пор, когда мы в последний раз виделись с вами.

Я буквально не мог прийти в себя от изумления:

— А могу я спросить — не сочтите это за чрезмерное любопытство — ваши свадебные колокола уже прозвонили вам «Многая лета»?

— Нет, — спокойным, лишенным малейшего следа эмоций тоном отвечал Эрик. — С этим все кончено. Я по-прежнему «Бенедикт-холостяк».

После этих слов меня переполнила такая волна радости — еще бы, Артуру предоставляются все возможности для счастья! — что мое изумление помешало продолжению столь любопытной беседы, и я был только рад воспользоваться благовидным предлогом и откланялся.

На следующий же день я написал Артуру, отвесив ему такую кучу упреков за столь долгое молчание, что едва смог подобрать слова, чтобы попросить его тотчас же рассказать мне обо всех его делах, в том числе — сердечных.