Сиблинги

Подошёл Беляк, начал мешаться, тыкаться мордой в локоть и плечо, требовать, чтобы Витька его погладил… Ну, чего тебе надо, Беляк? Пока Витька по коту скучал, он как-то забыл, что коты иногда лезут под руку, прямо под кисточку, лапами в акварель. Пришлось брать Беляка под пузо и выставлять в коридор, пока тот воду не опрокинул и в красках не перемазался.

На новом листке пролегли карандашные линии. Комната. Окно. Люстра. Фигура. Вторая фигура… Всё-таки старший Беляев в композиции разбирался куда лучше. А в отношениях между людьми?

Кисточка перестала так сильно дёргаться, линии получались ровнее. В коридоре раздавались голоса и пару раз мявкал кот, потом лифт загудел, кто-то тяжёлое потащил… Витька сидел, работал, не отвлекался. Старался ни о чём не думать, кроме рисунка… И проморгал тот момент, когда в мастерскую вошёл Вениамин Аркадьевич.

– А!

– Э?

Содержательная беседа.

8

Серый мокрый песок похож на свежий асфальт. Такой же гладкий и блестящий. Сперва по нему босиком странно идти, боишься обжечь ноги. Но на самом деле песок холодный. Пена – тяжёлая, бежевая. Как грязный снег. Ветер сдувает её с волн, носит по мокрому песку. Кажется, это сугробы на асфальте тают. Если долго смотреть на закатное солнце, а потом обернуться, холмы будут чёрными. Трава и низкий кустарник словно из чёрной бумаги вырезаны и на лист оранжевый наклеены. Фигурки тех, кто на холме, тоже чёрные. Хотя на самом деле у всех цветные куртки.

Долька не оборачивается. Идёт вперёд. Иногда отскакивает от волн, иногда, наоборот, суётся поближе к брызгам.

Мокрые джинсы похожи на рыцарские доспехи. Тяжёлые и царапаются. Солнце совсем созрело. Скоро упадёт за горизонт. Через четверть часа навалится темнота. Можно будет вернуться.

Долька не заблудится. С минуты на минуту костёр запалят, его будет видно издали. Если не подходить к огню близко, никто не увидит её лицо. Впрочем, сейчас глаза у всех слезятся – ветер, закат. Долька отворачивается от солнца, смотрит в будущую ночь. В синеве много звёзд. Больше, чем в московском небе. И они немного другие. Знакомые созвездия перевёрнуты вверх ногами, расстояние между звёздами искажено. Как на чертеже, где не соблюдены пропорции.

Вениамин Аркадьевич называл такие рисунки «плюс-минус трамвайная остановка». Это когда объяснял про устройство планетки. Про то, почему здесь велосипеды летают. То, что эту штуку придумали, когда планетка была военным полигоном, Веник, конечно, вслух не говорил. Но так подбирал слова, что самому можно догадаться, если ты не совсем идиот.

Он всегда интересно объяснял, Вениамин Аркадьевич. И если бы сейчас с ними полетел, то тоже бы говорил – про звёзды, или про море, или про что угодно. Но он дома остался, с Беляевым. Дольке кажется, Веник их всех специально на пляж так срочно погнал, чтобы ему с Витькой никто не мешал. И, если совсем честно, ей так лучше. Видеть его не хочется. Вообще никогда в жизни. Веника, не Витьку.

Долька оставила рюкзак у базы, на взлётно-посадочной, первая спустилась к прибою. И шла по песку, долго-долго, пока мысли не кончились…

Солнце растаяло за горизонтом. Оно было такое красное, что непонятно, почему не шипело в воде. Пора обратно. Долька замерла на месте. Ноги провалились в мокрый песок по щиколотку. Прибой теребит штанины, хочет играть. Волны совсем холодные. Дольке кажется, что она не на берегу моря, а на развилке трёх дорог. Как будто впереди большой камень и на нём надпись: «Долорес – дура». А надо, чтобы было написано про их будущее.

9

Планетка – маленькая. Женька не знал, сколько времени прошло – час, два? – а он снова был на базе, на том самом месте, где ночью сидел с Максимом, слушал море и думал, что у него всё хорошо. По крайней мере, сейчас казалось, что он тогда так думал.

Женька не очень помнил, как он сюда попал. Такое уже бывало – в школе, в любой из четырёх. Когда обидят так, что всё, кажется, больше уже не выдержишь. И ты куда-то идёшь и что-то делаешь, сам толком не понимаешь, как, что, куда, зачем… Вроде только что в классе был, возле своей парты, по которой размазали какую-то дрянь, а теперь стоишь, давясь слезами и тошнотой, под лестницей. Или в раздевалке. Или в коридоре чужого этажа. Как здесь оказался, что по пути успел сделать, сколько времени прошло – без понятия.

И тут тоже… Женька почти не помнил, как и когда он вскочил на велосипед. И как в воздух поднялся. А когда дошло, где он и что он делает, – всё уже, летел, нормально так, высоко. Внизу были сосны. Потом холм. Потом опять сосны… Женька засмотрелся, забыл педали крутить, велосипед стал снижаться. И можно было разглядеть тропу… И лететь потом дальше, сверяясь с ней, как со стрелкой компаса, ни о чём не думая и не боясь – ни высоты, ни падения. Сказали же, что он неубиваемый! Хотя лучше, чтобы он был недоставаемым, что ли… Таким, которому всё равно, как его дразнят и почему…

Внизу блеснуло сине-серебряным море, стала видна рыжая крыша летнего домика, взлётно-посадочная полоса, фонари… А поодаль – пятно костровища, брёвна какие-то – в темноте ночью их не было видно.