Сиблинги

Главное – не пережать с сочувствием, не заржать заранее. После французского – алгебра, Марина Генриховна обещала контрошу. Надо, чтобы Артемоня всё за Ваньку решил. Пофиг, у кого какие варианты. «Ты же мне друг, правда, блохастый?»

Женька не мог вспомнить фамилию того парня, вместе с которым диалог составлял. А остальное вспомнилось стремительно, мгновенной болью. Будто кто-то засадил в Женьку нож. Максим, оказывается, знает про Артемоню Пудельмана. И остальные теперь тоже узнают. Это конец.

Женька даже не осознал, как это произошло. Он просто схватился за руль, сел в седло и рванул. Выезд из гаража был открыт, оттуда шёл запах смолы и цветов. И тёплого асфальта. Женька сперва нёсся по асфальту. А потом – сам не понял как, когда – уже по воздуху, между сосен. Вперёд, вверх, вбок, куда угодно… Потому что вот, всё… Теперь всё снова будет плохо! Даже хуже! И деться отсюда некуда, и спрятаться негде.

Внизу, далеко-далеко, мотались макушки сосен. А больше ничего видно не было.

7

Некрасов хлопнул дверью – Витька не обернулся, скомкал ещё один лист… Пальцы не слушались. Были чужими, слишком большими, так неуклюже двигались, будто Витька до этого вообще никогда не рисовал.

Он сейчас сидел спиной к песочным часам. Он их видеть больше не хотел, никогда в жизни. «Оборудование для релакса». Песок этот ненормальный. Смотришь на него, и крыша улетает. Тоже ещё, Время они нашли, с большой буквы. А некоторые ведь ведутся с полпинка. Думают, в колбах – вот прям Время. Реальное. Материальное.

– Сволочь… – неизвестно кому сказал Витька.

Ветка сосны шевельнулась. Может, там была белка. А может, вся планетка соглашалась с Витькиным мнением. В знак согласия кивала сосной.

На планетке с утра всегда серо и хмуро. А потом солнце и очень синее небо – как летом в августе. Вечный конец лета. Отсюда очень тянет на вылет: в жгучий мороз, в весеннюю слякоть. В другое лето – дождливое, бледное, настоящее… Очень давнее, из Витькиного детства.

За спиной шелестело, колба переворачивалась, песок полз обратно. В мастерской было тихо. Потрескивало электричество в переходниках, гудел аккумулятор хронометра, а за окном светало. Витьке казалось, это утро наступает с такими механическими звуками, планетку переводят в другой световой режим.

Витька снова полез в рюкзак. Блокноты заканчиваются. Надо ещё в институте попросить. Хотя Витька не знал, что с ним сделают в НИИ. Если повезёт, то от вылетов отстранят надолго. А если нет?

В рюкзаке между папками и альбомами лежала запасная коробка акварели. Настоящая «ленинградка», старого образца, купленная на вылете. У Витьки такая была в художке, считалась дико дефицитной. А в будущем ленинградская акварель в каждом магазине есть. Она другая, не как он привык, но тоже ничего. И её навалом, хоть ящик таких коробок купи и рисуй сколько влезет.

Витька вёл карандашом по листу. Комната. Окно. Снаружи – детская площадка. А в комнате… Кисточка нырнула в чистую воду, потом в краску. В комнате – всё алое, в брызгах и каплях. Даже потолок и люстра (хотя на самом деле этого не было). И стены.

Алое на белом, на жёлтом, на чёрном. На ладонях, на рукаве. Капли крови – на ресницах того, кто как будто на всё это смотрит…

– Сволочь… Сволочь.

Кажется, то, что убило взрослого Беляева, задело и его тоже.

Витька скомкал мокрый лист, кинул в корзину, наконец попал. Посмотрел на свои ладони в красных разводах и сразу пошёл к раковине, начал мылить руки. Скомканный листок потихоньку разворачивался, как бутон опасного цветка.

Витька мылил совсем чистые ладони. Шептал теперь:

– Нет, нет, нет…

Красное на белом – кровь на обоях. Красное на чёрном – кровь на рукаве куртки. На полу, на ковре, на руках… Витька смотрит на бумагу. А видит – себя мёртвого. Взрослого себя, который должен был протянуть ещё лет пятнадцать. Фигово, но прожить.

Это Витька его убил? Почему так произошло? Как теперь жить дальше? И будет ли вообще это «дальше»?

Дверь открылась, вошла Долька, прошмыгнул Беляк.

– Ты как тут? – Долька, наверное, смотрела на коробку с мокрыми красками, на разбросанные листы.

Витька молчал. Кота разглядывал. Сейчас, когда Беляка помыли и расчесали, стало видно, что он очень старый.

Когда Витьку в НИИ забрали, Беляк был совсем молодой, почти котёнок. А теперь вон какой… Это ему сколько получается? Восемнадцать лет? Двадцать? Коты вообще столько живут? А на планетке же время другое, тут никто не растёт. Но и не старится тоже. Значит, кот здесь будет всегда.

– Витя, ты в порядке?

Витька обернулся, уставился вдруг на Долькину грудь под футболкой. Будто не понимал, что это такое. И реально, что ли, Долька к нему этой штукой прижималась, когда ночью обнимала и успокаивала? Этими штуками! Они были не такие большие, как на его рисунках.

– Витя? Ты что, вообще не спал?

Он промычал чего-то. Типа сейчас ляжет… Прямо здесь. Даже зевнул. И снова начал смотреть… Так, будто он Дольку рисовать собрался. Она плечами пожала, лямку комбеза поправила и вышла в коридор.

Долька ничуть не изменилась. Это он, Витька, стал старше. Зачем-то. Почему-то.