Шырь

— С тобой хорошо. — Саша посмотрел на рукав ее кофты. — Красивая кофта.

— Чего в ней хорошего? Старая, бабкина. Сколько раз моль проедала, я здесь и вот тут штопала. Выбросить жалко. Шерсть, теплая. Я к тетке еду, может, денег даст… Куплю вещей… Утром хотела билет брать, а на станции сказали, садись лучше с дембелями, доедешь даром.

— Когда сойдешь?

— Ночью. Или утром.

Саше стало не по себе от взглядов ребят.

— Тебе, милый, горячего чаю надо. Температуришь, — сказала она. — Подожди, сейчас принесу.

Рыжая ушла. Все смотрели ей вслед. Саша выпил еще водки.

— О чем шептались? — спросил его толстый матрос.

— Не твое дело, — ответил за товарища Люцик.

— Нечего болтать втихаря.

— Молчи, — сказал толстому матросу Саша, — не зли меня, пожалуйста.

Матрос выматерился.

Рыжая принесла кипятка в кружке, заварила чайный пакетик, села рядом с захмелевшим Сашей:

— А ты молоденький совсем.

— У тебя, Верка, глазищи синие, — сказал он тихо.

— И зачем я тебе, такая вся старая?

— Не, ты красивая…

Эшелон остановился. Заснеженный перрон. Одноэтажное вокзальное строение. Несколько матросов побежали туда за водкой.

Саша увидел на платформе солдат. Тоже дембелей. Они заходили в вагон, веселые с мороза и от начала пути, бросали рюкзаки на свободные полки, знакомились.

— Весело у вас, — сказал один, заглянув в отсек, где сидел Саша.

— У нас всегда весело… Что-то не разгляжу, ты каких войск?

— Танковые.

— Колян, подвинься. Пусть танкист сядет… Пьешь, боец? Правильно, держи стакан.

— Давно едем, братва?

— Забыли уже. Расскажи о танках, что ли.

Рыжая обняла Сашу, разглядывая новых дембелей. Он пил вторую кружку чая. Захотелось спать. Но Саша пересилил сон, чтобы рыжая не прилипла к кому-то другому.

По вагону ходили местные старухи, продавали пирожки, вяленую рыбу, семечки. Эшелон стоял часа три.

И опять, когда прояснялось, изредка мелькали деревни, полустанки с черными цистернами и бурыми дощатыми вагонами на запасных путях. Казалось, товарные сцепки эти никому не нужны и давно забыты там, в глухомани. Саша заметил на какой-то станции старый паровоз — мертвую громадину в заснеженном тупике.

Люцик вновь ушел. Саша играл с ребятами в карты, рыжая заснула, прижавшись к нему.

Пелена метели снаружи посинела от сумерек.

Рыжая сопела, вздрагивала. Саша гладил ее по голове, по жестким курчавым волосам.

Послышалось пьяное бормотание с верхней полки:

— В одно рыло бабу обхаживает… падла.

Кто-то включил радиоприемник, поймал китайскую волну. Посмеялись над мяуканьем диктора. Танкист взял у кого-то гитару и запел, фальшивя, армейскую песню. Рыжая проснулась, поцеловала Сашу в щеку, шепнула:

— Идем в тамбур.

Выбрались из накуренного отсека.

В тамбуре Саша стал целовать ее сухими, жаркими губами. Рыжая запрокинула голову, подставляя под поцелуи крепкую шею, и хохотала. Саша стал раздевать ее.

— Отвали, — спохватилась она, — холодно здесь любиться.

«Господи, сколько же у нее мужиков было?» — подумал Саша и спросил:

— Верка, ты работаешь где?

— Ага, с полгода, в больнице, за шизанутыми смотрю. Только там почти не платят. На поесть не всегда хватает. Нравится просто работа, и дурики меня любят, ждут, когда на смену заступлю. Один даже влюбился в меня, стихи писал.

Саша закашлялся. Чтоб не было больно, зажал рот ладонью.

— Тебе на холоде стоять нельзя, — сказала рыжая.

— Ничего, нормально…

Саша то и дело закрывал сломанную межвагонную дверь — оттуда грохотало и тянуло морозом. Обняв рыжую, он рассказывал ей о своем доме, о том, как хочет жить после армии.

Она слушала, часто смеялась и, когда Саша опять закашлялся, предложила:

— Пойдем к тебе, матросик…

Лось с Люциком сидели внизу, беседовали о чем-то тихо, чтобы не разбудить Вову.

— Шурик, да ты, я вижу, с мадам? — удивился Лось.

— Сам ты, бля, мадам, а я Верка, — рыжая посмотрела на него насупленно. — Других девок будешь так называть… Погоди, Саша, я за вещами схожу.

Она быстро вернулась, принесла кроличью шубку и сумку.

— Лезь ко мне, вон туда, — сказал ей Саша.

Рыжая забралась наверх. Саша присел на край Вовиной полки, напротив Люцика и Лося.

В вагоне погасло освещение, желтело только несколько тусклых ламп в проходе.

Люцик сделал на всех бутербродов из остатков хлеба и сосисок. Водка кончилась. Снаружи — темень, ни огонька. Снег лепит в стекло.

— Если выпрыгнуть сейчас из вагона, когда поезд сбавит ход, то всё, конец. Замерзнешь, — сказал Люцик.

— Да уж, — согласился Лось. — Длинный перегон, от последней станции часов пять едем… Я слышал, несколько лет назад где-то здесь одного матроса по пьяни в окно выбросили.

— Хватит брехать, — испугалась рыжая.

— Не вру, вот вам крест. — Лось медленно перекрестился.

— За что его выбросили? — спросил Саша.

— Не знаю. Кстати, говорят, если много пить по дороге домой и ночью долго глядеть в окно, белого матроса увидишь. Он стоит на насыпи и белой бескозыркой поезду машет.

Рыжая молчала. Саша посмотрел в окно. Там, как в черном зеркале, сидели размытыми тенями Лось с Люциком и он сам.