Шырь

Теперь мне надо доложить о Володе. Моя обязанность — докладывать Санычу обо всем, что случается в коллективе. Я сообщаю:

— Володя сшил себе подрясник из мешковины.

— Такая глупая одежда нам ни к чему, — Саныч нахмурился. — Похоже, Владимира обуяла гордыня… Материал жалко, нужен для рукоделия. Если так все пожитки растранжирим, никакого благоденствия нам не видать, будем прозябать в дебильной скуке. Надо побеседовать с Владимиром… Хочешь перекусить, Олежа?

Я согласно киваю.

— Вот скоро еще подморозит, стекла узорно покроются инеем, и эта веранда станет похожа на настоящую расписную трапезную, — говорит Саныч. — В холоде проявятся и лики, и василиски…

Мы питаемся в основном рыбными консервами и картошкой. Я люблю аккуратно расставлять консервы в своем погребе. Очень красиво, когда они хранятся там разноцветными рядами.

Саныч достал из шкафа две банки сайры, открывает их консервным ножом.

Я смотрю на пустую, заросшую бурьяном улицу и думаю о приснившейся мне козе, о том, что может означать этот сон. В сумерках бледнеют оконные стекла нежилого дома напротив, и этот дом кажется мне чьей-то неприкаянной душой, в которую можно при желании запустить какую-нибудь инфернальную сущность.

Светильник на стене веранды вдруг погас.

— Опять, наверно, электричества не будет несколько суток, — говорит Саныч. — Вот сволочи… Знают ведь, что в деревне люди живут. Того и гляди — совсем оставят нас без энергии… Надо, Олежа, сегодня устроить коллективную прогулку на ближнюю горку, чего по домам сидеть при свечах.

Я предлагаю пойти к речке, объясняя, что там сейчас интереснее: туман, всплески, крики ночных птиц в бору на той стороне, но Саныч напоминает, что мое дело — послуша́ться, а не давить на ближнего постылой лирикой.

Трапеза окончена. Уже стемнело. Саныч надевает тулуп, берет свою клюку. Сует в карман фонарь. Выходим на улицу.

Я спрашиваю Саныча:

— Может быть, все-таки этот мой сон с козой — вещий?

— Как говорится, Олежа, двум козам не бывать, а одной не миновать. — И, вздохнув, Саныч добавляет: — Я вот, кстати, человек уже немолодой… Вы все вместе меня отмаливайте, если что. Ладно?

— Отмолим, — обещаю я.

К Володе заходим без стука, дверь открыта. Из мебели у него в избе только шкаф посреди комнаты и тумбочка возле кровати. Повсюду разложены деревянные заготовки для сувениров. На полу у нетопленой печи — ящик со столярным инструментом, немытая посуда, валяются пожухлые картофельные очистки и консервные банки из-под обжаренного в масле толстолобика.

Володя — в балахоне из мешковины, напоминающем подрясник, — стоит у окна, перебирает длинные можжевеловые четки, которые сделал сам. Увидев нас, он как-то ехидно спрашивает:

— Ну что, братцы, живы-здоровы?

— Вашими молитвами, — отвечаю я.

— Нашими молитвами далеко пойдете…

— Пока милиция не остановит… — говорит Саныч. — Неформальная у тебя риза, Владимир. Мы же хотели из мешковины наделать оригинальных упаковок для наборов толкушек. Зачем ты мешки из-под картошки не по назначению использовал?

— Олежа, а ты не забыл, что на тебе проклятие? — обращается ко мне Володя, игнорируя главу скита.

Я смотрю на Саныча, ища поддержки. У Володи очередная истерика.

— Всех не перехитришь, Олежа! — Володя повысил голос.

— Окстись, Владимир! Что, вознесся уже? Не ругай Олежу! — сердится Саныч, стучит клюкой по полу. — Глянь на свою постель… Хочешь преобразиться в грязи?! Ведешь себя как моральный урод…

— Да, и впрямь меня колбасит, братья, простите, — уже тихо и кротко отвечает Володя, — что-то с нервами…

Я не злюсь на него. Понимаю, что Володя сейчас просто невольно испытал меня, устроив искушение: разозлюсь ли я на брата?.. С ним такое бывает. Володе иногда мерещится, что я несу в себе какое-то древнее проклятие, и он начинает меня испытывать.

— Ладно, собирайся на прогулку, — говорит ему Саныч.

Володя надевает свои изношенные кеды, и мы выходим во двор. Я спрашиваю Саныча:

— За Тошей сбегать?

— Не надо, — отвечает он. — Пусть сидит один. Эх, плохо у нас Тоша перевоспитывается…

Мы идем к ближней горке. У крайнего дома слева в темноте журчит вода, это источник. Нам хорошо, колодец не нужен: поблизости в роще, на взгорке, — родник, и вода притекает оттуда по вырубленным в бревнах желобам; от родника досюда — тридцать три бревна.

Поле. Дорога здесь из бетонных плит. Володя начинает рассказывать о своих прежних гулянках в миру, таким образом он кается:

— Вот, братья, были у меня южные дела… В городе Краснодаре любил я Ольгу, продавщицу из супермаркета. Она мне готовила такие завтраки, что я с похмелья сразу оживал… Любил я и Нину из Волгограда, служащую банка. Она дома разводила пуделей, а я, грешный, ревновал ее к этим чертовым пуделям кучерявым…

— Володя, ты про северо-восточные дела расскажи, — прошу я; он все свои незамысловатые амурные истории разделяет по сторонам света относительно Москвы, и мне сейчас почему-то хочется послушать северо-восточные.