Шутка

– Марио, – сказал я, – ты необыкновенный мальчик, поэтому постарайся понять то, что я скажу. До сих пор мы с тобой развлекались. Ты сыграл со мной шутку, запер меня на балконе, мы с тобой звонили по телефону, мы с тобой ели. Теперь игра кончилась. Дедушка очень, очень нехорошо себя чувствует. Мне так холодно, что если я сейчас же не согреюсь, то могу умереть, не понарошку, а взаправду. Посмотри, какой дождь, ты видел молнию, слышал гром? Воды налилось столько, что скоро она дойдет до балкона. Мне страшно. Я вижу и слышу ужасные вещи, я готов заплакать. Сейчас я уже не взрослый, я стал маленьким, мне меньше лет, чем тебе. Должен сказать тебе правду: сейчас взрослый здесь – это ты, и только ты. Ты самый сильный, самый смелый, и ты должен меня спасти. Постарайся вспомнить, как открывают эту дверь, когда она не хочет открываться, ты должен повторить все, что в таких случаях делает твой папа, каждое его движение. Ты можешь это сделать, ты сумеешь это сделать; ты, хоть тебе и мало лет, все можешь и все умеешь. Ты слушаешь меня, Марио? Ты понимаешь, какая беда со мной случилась из-за тебя? Понимаешь, что, если я умру здесь, это случится по твоей вине, представляешь, что будет, когда вернется мама? Давай скорее, это уже не игра. Соберись, сосредоточься и поверни эту чертову ручку так, чтобы дверь открылась!

Начал я правильно. Я считал, что предпринимаю последнюю попытку, хотел, чтобы в ребенке проснулось чувство реальности, чувство ответственности, чувство долга. Но сам при этом повел себя безответственно, голос у меня, помимо моей воли, из ласкового превратился в угрожающий. Под конец я не выдержал, поддался панике и впал в ярость. «Ты слушаешь меня, Марио? Ты понимаешь, какая беда со мной случилась из-за тебя? Понимаешь, что, если я умру здесь, это случится по твоей вине, представляешь, что будет, когда вернется мама? Давай скорее, это уже не игра. Соберись, сосредоточься и поверни эту чертову ручку так, чтобы дверь открылась!» В этот момент во мне что-то сломалось, выплеснулась наружу вся неприязнь, которую я почувствовал к нему со дня приезда, с минуты, когда он заявил, что мои иллюстрации темные. Я выкрикивал ругательства на диалекте, молотил по стеклу кулаками, забыв, что могу поранить себя и его и этим еще больше осложнить ситуацию.

Как я дошел до такого состояния? Не знаю. Разумеется, ударяя по стеклу, я хотел ударить его – нет, не этого малыша на стуле, конечно же нет, а фигурку, вылезавшую из куска сала, которая наводила на меня ужас, сгусток неосознанной мощи, который мне виделся в нем, всю отвратительную живую субстанцию, которая постоянно выпирает наружу, как гнойные прыщи на лице, обретает язык, формирует и переформировывает самое себя и все вокруг, без конца что-то копирует и воспроизводит, всегда гонится за химерой и всегда испытывает разочарование. Наверно, когда я последний раз ударял по стеклу, то был похож на самого жуткого из вампиров, прилетевшего напиться свежей крови. Марио, у которого глаза уже были полны слез, вздрогнул, сделал шаг назад и упал со стула.

6

Я испугался того, что могло случиться с мальчиком, и этот страх вмиг вытеснил все остальные эмоции. Отказавшись от намерения голыми руками выбить двойное стекло, я стоял неподвижно, по занесенной для удара правой руке хлестал дождь. Где был Марио, не ушибся ли он? Дождь заливал глаза, я ничего не видел, только слышал его крики. «Марио, – позвал я, – ты ушибся? Не плачь, откликнись!» Он лежал на полу рядом со стулом. Лежал на спине, размахивал руками, дрыгал ногами и плакал так, как плачут отчаявшиеся дети, без всякого удержу, издавая пронзительные вопли. Он был маленький, с ним могло произойти что угодно. Со времени моего приезда я еще ни разу не видел его таким уязвимым, без взрослых слов, без самоуверенных взглядов. Все его движения были абсолютно бесконтрольными, а слезы текли не для того, чтобы чего-то добиться или чего-то избежать, это были слезы, какими оплакивают утрату или провал, слезы, копившиеся уже давно и скрываемые под маской маленького всезнайки, с помощью которой он пытался расположить к себе неотзывчивого дедушку, то и дело дававшего ему почувствовать свою холодность.

– Марио, послушай, иди сюда.

– Нет! – завопил он еще громче, молотя ногами по воздуху, чтобы отогнать звук моего голоса. Он плакал и плакал, на это было страшно смотреть, дергался, словно у него были судороги. Потом движения стали медленнее, приступ отчаяния пошел на спад. Я сказал:

– Вставай, посмотрим, что с тобой случилось.

– Нет.

– Ты ушиб голову?

– Нет.

– Тебе больно?

– Да.

– Где тебе больно?

– Не знаю.

– Иди сюда, я поцелую больное место.

– Нет, это из-за тебя я упал.

– Я не нарочно.

– Я маме скажу.