Шутка

– Папа говорит, кто не работает, тот не ест.

– Твой папа, как всегда, прав. Я не буду есть.

– Если ты не работаешь, давай поиграем?

– Нет, сегодня солнышко, мы прогуляемся.

– Я не хочу много ходить.

– Я тоже. Мы поедем на метро.

Он был в восторге, как я понял, метро для него было чем-то вроде Диснейленда. Больше всего ему там нравились эскалаторы на площади Гарибальди, но он этим не ограничился, захотел побывать на всех станциях. Спустимся вниз, посмотрим и поднимемся обратно, говорил он, они с папой иногда так делают. Я согласился. Дольше всего мы задержались на станции «Толедо». Катались вверх и вниз на эскалаторе, а еще он захотел показать мне игру красок и света на мозаичных картинах, украшающих стены станции. Вот это солнце, объяснял он мне, там – море, вот это – святой Януарий, а там – Везувий. Пролетело утро, пролетел день. Вечером позвонила Бетта. Она казалась довольной, в первый момент я не понял почему. Потом выяснилось, что у нее был повод гордиться Саверио. Его доклад имел большой успех, весь конгресс только и говорил об этом. «А в остальном?» – спросил я. «Прекрасно», – ответила она и захотела поговорить с сыном. Я передал трубку Марио, а сам остался стоять рядом, чтобы услышать, что он ей скажет. Марио подробно рассказал о нашем путешествии по метрополитену, сообщил о помолвке Салли, но ни единым словом не упомянул об истории с балконом. Впрочем, об этой истории за весь день не было речи и между нами. В какой-то момент, когда я чихнул и закашлялся – у меня начиналась сильная простуда, – он озабоченным тоном спросил: «Ты не сбросил ночью одеяло, дедушка?» И ничего больше. Возможно, на него это происшествие не произвело ровно никакого впечатления. Или, что более вероятно, в его хранилище взрослых слов, которыми можно было блеснуть при случае, не нашлось ничего подходящего и он решил обходить молчанием эту историю до неизвестно каких пор. «Потому что, если ночью сбросить одеяло, можно простудиться», – пояснил он свою мысль, и тема была закрыта.

8

На следующий день вернулись его родители, они приехали около трех часов дня. Я обратил внимание, что Марио, у которого был культ отца, тем не менее первым делом бросился в объятия матери. Она взяла его на руки, и они долго осыпали друг друга поцелуями.

– Ты рад, что я вернулась?

– Да.

– Как ты тут провел время с дедушкой?

– Очень хорошо.

– Ты не мешал ему работать?

– Он больше не работает.

Эта новость нисколько не встревожила мою дочь, которая сказала: «Он больше не работает, потому что ты невыносим, наверно, ты его совсем замучил». И рассмеялась, блеснув зубами; зубы у нее были удивительно красивые, в точности как у Ады. Этот блеск осветил ее лицо, всю ее фигуру, и мне стало ясно, что она изменилась. Казалось, она только что проснулась после долгой череды прекрасных сновидений, которые считала правдой. «Иди к маме», – сказал я малышу, и они не расставались до самого вечера.

А мне пришлось общаться с Саверио, хотя мне с ним всегда было скучно – но у меня не было выбора. «Я знаю, что твой доклад имел большой успех в Кальяри». Он кивнул с напускной скромностью, но не смог долго сдерживаться и, зная, что я ничего не смыслю в математике, тем не менее стал объяснять пункт за пунктом, в чем состоит новизна его доклада. А я чувствовал, что остававшийся у меня скудный запас энергии был на исходе, я часто чихал, то и дело кашлял. «Ты выдающийся специалист в своей области», – сказал я, только чтобы прервать этот поток слов. Он ответил своим обычным церемонным тоном: «Но ты в своей гораздо лучше». Я запротестовал и, не зная, о чем говорить дальше, спросил, как у него с Беттой.

Я совершил ошибку. Он густо покраснел, это было настолько заметно, что я отвел глаза, не желая смущать его. «Я наговорил и наделал немало глупостей», – с трудом произнес он; и продолжал говорить, поминутно переводя дух, то жестикулируя, то сплетая руки, как будто они ему мешали. Он рассказал мне о своих навязчивых подозрениях, о кошмарах, которые виделись ему наяву. И попросил у меня прощения за то, что говорил о моей дочери.

– Все это глупости, – произнес он полушепотом, и глаза у него были влажными. – Она любит меня, всегда любила, а я за это отравлял ей жизнь.

Его раскаяние было искренним, я порадовался, что у моего внука есть его гены, и сказал ему об этом с оттенком иронии. Однако он принял мои слова всерьез, поблагодарил меня и начал длинную речь о бесполезности психоанализа: его «анализировали» несколько лет, но он так и не избавился от своих мучительных фантазий.

– Скажи, что мне делать? – спросил он.

– Надо испробовать все, – ответил я. – Немного фармакологии, немного социологии, немного психологии, немного религии, немного бунтарства и революционности, немного искусства, возможно, даже вегетарианскую диету, курс английского языка, курс астрономии. Это зависит от периода.

– Какого периода?

– Периода жизни.

Он затряс головой, как будто хотел оторвать ее от шеи.

– Ты все шутишь, но я так устроен, ревность сидит у меня в генах и заставляет меня видеть то, чего на самом деле нет.