Шутка

Мне стало страшно, я обернулся и заглянул в комнату, чтобы проверить, вернулся ли Марио. Почему он в таком плохом настроении? Может, упал со стула, когда пытался открыть задвижку? Поглощенный мыслью о еде, ушел на кухню и напрочь забыл обо мне? А что он все это время делает там, на кухне? А если вдруг во всем квартале погаснет свет и дом погрузится во тьму, и мальчик будет вынужден как-то справляться с этим в одиночку? А я ведь тут тоже один и вдобавок под дождем! Не в силах совладать с собой, я стучал зубами; мне показалось, что я не могу дышать. Вода с промокших волос стекала на глаза, заливала шею, уши, сердце щемило от тоски. И меня начали преследовать образы, которые я сам создал в эти дни. Внутри новой квартиры оживала старая, наброски соскакивали с бумаги и превращались в хоровод моих былых возможностей и замыслов; призраки моих многочисленных «я», уничтоженных еще в зародыше или просуществовавших совсем недолго, вырвались на волю и носились по дому, ища меня. Какая нелепая развязка. Вскоре у меня заболела шея, потом затылок, я почувствовал головокружение, тошноту. А вместе с тошнотой опять возникло недавнее видение – громадный кусок сала с мясными прожилками, омерзительная первозданная материя. Но сейчас оттуда уже не выглядывали маленькие головки, пытавшиеся выбраться наружу. Теперь в этом куске сала сидел Марио, его маленькое тельце, блестящее от жира, собралось в прыжке, готовое выскочить на меня. Я закрывал глаза, потом открывал, но видение не исчезало. Вот что я должен был нарисовать, подумал я. Призрак, который мне надо было изобразить на иллюстрациях, – это Марио. И он с самого приезда был у меня перед глазами. Его живая материя содержит в себе все мыслимое, все возможное. То, что проявлялось в долгой череде спариваний и рождений, предшествовавших его появлению на свет; то, что разрушилось и исчезло со смертью; то, что миллион лет ждало своего часа, а теперь вертится, извивается, рвется вперед, требует себе билет в будущее, хочет, чтобы его рисовали, писали красками, фотографировали, снимали в кино, выкладывали в Сеть, показывали по телику, пересказывали, обсуждали. Каким потрясающим призраком был этот мальчонка, такой маленький, но такой даровитый. Я не выносил его, мне все сейчас было невыносимо. Я чувствовал, как по спине у меня хлещет дождь. Мне представлялось, что ледяное дыхание воды уже достигло балкона и он превратился в сверкающий поплавок на черном болоте размокшего города. Тут прогремел оглушительный раскат грома, от которого содрогнулся весь Неаполь. Марио вбежал в комнату, в каждой руке у него было по ломтю хлеба, он крикнул:

– Дедушка, я боюсь!

Надо удержать его здесь, приласкать, у меня больше никого не осталось, подумал я.

– Тут нечего бояться, – сказал я, стараясь не трястись от холода. – Гром – это просто звук, как клаксон у машины, ты ведь их часто слышишь, верно?

– Ты весь мокрый.

– На улице дождь.

– Я тоже хочу быть мокрым.

– Будешь, как только откроешь дверь.

– Открою, когда съем хлеб.

– Договорились.

Он вскарабкался на стул, упираясь в него грудью и локтями, встал на сиденье и жадно откусил от одного из ломтей хлеба, а другой протянул мне.

– Это тебе, – сказал он. – Ешь.

И приложил хлеб к стеклу, а я открыл рот и сделал вид, будто что-то кусаю. Затем прокряхтел:

– Вкусно, очень вкусно, спасибо.

– Почему ты так разговариваешь?

– Потому что мне холодно. Слышишь, какой тут ветер, видишь, какой сильный дождь?

Он очень внимательно посмотрел на меня:

– Тебе плохо?

– Да, немножко плохо, я ведь старый. От холода и дождя я могу заболеть.

– И умереть?

– Да.

– Скоро?

– Скоро.

– Папа говорит, не надо расстраиваться, когда умирают злые люди.

– Я не злой, я рассеянный.

– Хоть ты и рассеянный, я буду плакать, когда ты умрешь.

– Не надо, папа ведь сказал, что ты не должен расстраиваться.

– Все равно буду плакать.

Тем временем он лопал свой ломоть хлеба, не забывая предлагать мне мой. И только когда он доел, я решился поговорить с ним.