Шунь и Шунечка

Это была катастрофа, на дрожавших ногах Кинг унесся от нее сквозь октябрьскую морось прямиком на урок химии. “Царев, к доске”. Неопрятный Менделеев смотрел на него со своей таблицы вопросительным взором. Кинг ощущал, как его тело пошло метастазами. “Садись, двойка”. Невнятно-свистящее словечко “инцест” наполнялось отрицательным смыслом. Точно так же, как объективные законы физики и химии. Теперь он ждал от них только худого. Но в этот день Кинг все равно нарушил самые страшные запреты и вызвал на кулачную дуэль Тарасика. Его очки переломились в дужке и удивленно упали все туда же — на вымытый дождем асфальт. “Мало тебе, мало?!” — брызгал слюной Кинг. Шокированные очевидцы безмолвствовали, Тарасик рыдал, из носа капало, под глазом наливался горькой синевою “фонарь”.

Запершись в квартирной уборной, где вместо туалетной бумаги висел подсумок с газетами, заплакал и Кинг. На него грозно надвигались отретушированные брови Брежнева. Кинг изметелил портрет в мозаичные хлопья и замусоленной цепочкой спустил за ними рыжую ржавую воду.

— Хочешь, я тебе трусы постираю? — спросила в полночной тишине Шурочка, когда мать уже отвернулась к стенке.

— Нет, я сам! — всхлипнул Кинг.

Шурка-Шурочка

Ах, Шурка-Шурочка! Для кого Шурочка, а для паспортисток давным-давно стала ты Александрой…

Чуть помявшись в девках, начала Александра свою самостоятельную биографию плоским образом: выскочила замуж. Но не просто так, а за гипнотизера Лемурова с бархатистым голосом. Шурочка отдавалась ему исключительно бессознательно. Это было острое ощущение — она с легкостью воображала, что имеет дело со своим Кингом. Впрочем, и гипнотизеру акт как таковой был не интересен. Его волновала предварительная игра, стадия пассов. Она удавалась ему вполне — Шурочку клонило в сон от одного его вида. Убедившись в этом, он не задержался в Шурочкиных объятиях — ему требовался чистый эксперимент и полевой материал в изрядном количестве. Диссертацию писал, мерзавец.

А Шурочка осталась с младенцем Романом на своих сильных руках. Еще дворовые пацаны ценили цепкость ее рук в ребячьей забаве под названием “разрывные цепи”. Руки Шурка сцепляла намертво.

Несмотря на белокожесть в младенчестве, Шурочка вовремя подернулась рыжим подшерстком — ее дразнили белофинкой. Зато она выросла морозоустойчивой и водоотталкивающей. Ела мало, потому что калории усваивала без отходов. А потому почти не болела. Но нелегка была жизнь советского человека и его правительства: концы с концами не сходились ни у кого. И все-таки Шурка выдюжила, парня на ноги подняла, проводила в военно-морской флот. “Будет международные моря-океаны бороздить, питание там, наверное, на борту сытное, может, в каком порту подругу себе приищет и деру даст”, — надеялась она. “Только не ищи женщину без недостатков”, — напутствовала она сына.

Шурочка была женщиной практической, судьба великой страны в общем и целом ее не беспокоила — лишь бы каждый по отдельности себя ощущал личностью. Сама того не ведая, Шурочка стихийно склонялась к поганой теории права индивидуума на человеческую жизнь. И в коммунистическую партию ни за что не верила, несмотря на лестное предложение немедленно вступить в нее:

— Я свою родину люблю, мне перед ней потом стыдно будет.

— Да где она, родина твоя? — спросил раздосадованный парторг.

В ответ Шурочка только обвела красивым жестом вокруг себя все триста шестьдесят градусов.

— Это же абстракция: как рай на земле построим, она сама собой аннигилируется в тартарары! — рассердился парторг, но Шурочка с ним все равно не согласилась.

Парторг тяжко вздохнул и показал ей спину. План по приему в партию провалился с треском, его ждал суровый нагоняй, но уговаривать Шурочку было выше его сил. Шурочка же еще раз убедилась в том, что скоро всей стране и всем нам настанет каюк. Никто еще не верил, никто еще на то не надеялся. Даже братец ее твердил, что тысячу лет продлится царствие Сатаны. Шурочка с его мыслями, конечно, соглашалась, но чувствовала по-другому.

И правда: развалилось мигом, раствор был замешан не на яичном желтке, а на козлиной моче. После того как безразмерная страна несколько сдулась и с готовностью сменила флаг, ее просторы немедленно покрылись слоем лузги. Люди и милиционеры разом решили, что семечки — вот это и есть национальный фастфуд. В недоумении перед этим открытием разом остановились заводы и фабрики. Тогда пришлось и Шурочке выкатиться колбаской из своего оборонного “ящика” и заделаться портнихой. Но она не нашла перемену огорчительной: ее всегда тянуло к мирной ручной работе, конвейерное производство неотличимых друг от друга ракет казалось ей унизительным для настоящего человека — произведения, согласимся, штучного. Поначалу Шурочка обшивала бедных, как она сама, барышень, потом представительниц среднего класса, желавших казаться лучше, чем они есть.