Шрам

– Вы волнуетесь за вашего друга, – сказал он. – «Гранд-Ост» на время операции отчален, но, если хотите, можете подождать Иоганнеса там.

Он отвел ее на корму «Гранд-Оста», в маленькую каюту, иллюминатор которой выходил на «Ходдлинг» – базу батискафоса. Доул, не сказав ни слова, вышел и закрыл за собой дверь. Беллис оказалась в комнате намного более комфортабельной и лучше обставленной, чем ее собственная, а через пять минут после ее прибытия стюард принес чай, хотя Беллис и не просила.

Беллис, глядя в воду, потягивала принесенную ей жидкость. Она была ошеломлена и ничего не понимала. Она никак не могла взять в толк, почему Доул так к ней снисходителен.

Поначалу в крохотной сферической кабине «Ктенофора», где, сгрудившись, дышали трое, было просто тепло. Все неловко толкали друг друга, заглядывая через ноги и руки соседей в маленькие иллюминаторы.

Свет рассеивался с удивительной скоростью, и Иоганнес с нервным волнением наблюдал, как ухудшается видимость. Они спускались вдоль одной из огромных цепей, державших аванка, проскальзывали мимо громадных звеньев, обвешанных, как шелухой, раковинами и многими поколениями водорослей. Спокойные рыбы с коровьими глазами исследовали их огни, поглядывали на незваных пришельцев, которые спускались вниз, разматывая шланг подачи воздуха и оставляя за собой пузыри.

По мере того как в море становилось темнее, цепь выглядела все более зловеще. Ее черные звенья стояли почти вертикально, вплетаясь друг в друга неожиданно непонятным и пугающим образом, а формой своей многозначительно напоминая иероглифы.

На границе абсолютного мрака море казалось абсолютно спокойным; казалось, его не тревожат хищные потоки Скрытого океана. Экипаж батискафоса хранил молчание. В кабине теперь было довольно темно. На борту имелись химические огни и фонари, но исследователи не хотели расходовать их запас на спуске – ведь видеть им будет нужно уже на дне. И потому они сидели, притиснутые друг к другу, в самой глубокой за всю их жизнь темноте.

В кабине было слышно только их дыхание да слабые стуки – стоило кому-то пошевелиться, как он натыкался на другого или на корпус «Ктенофора». Да еще шепоток нагнетаемого воздуха. Двигатель не работал – они спускались под воздействием силы тяжести.

Иоганнес, прислушиваясь к собственному дыханию и дыханию своих коллег, вдруг понял, что они подсознательно дышат синхронно, а это означало, что после каждого выдоха наступает пауза – мгновение, когда он на долю секунды мог себе представить, что, кроме него, здесь никого нет.

Они уже были гораздо глубже зоны досягаемости солнечного света. Их аппарат разогревал море. Тепло проникало из нагревателей в кабину, а через металлическую шкуру аппарата – в воду, которая мигом пожирала его.

Эта однообразная теплая тьма, монотонный шелест воздуха, хруст обивки, шуршание кожи не могли не воздействовать на время – оно разрушалось и кровоточило. Его мгновения не перетекали друг в друга, а рождались мертвыми. «Я выпал из времени», – подумал Иоганнес.

На миг он испытал приступ клаустрофобии, словно у него разлилась желчь, но он взял себя в руки, закрыл глаза (однако темнота, которую он нашел за смеженными веками, не утешила его – она была не гуще и не слабее той, от которой он бежал), сглотнул слюну и победил страх. Вытянув руку, Иоганнес нащупал стекло иллюминатора и поразился его холоду, его запотевшей, влажной поверхности – вода снаружи была как лед.

Прошло бессчетное число минут, мрак снаружи на миг разорвался, и экипаж вздрогнул, словно от иликтро-шока, ошеломленно почувствовав, что время вернулось к ним. Мимо них проплывала живая лампа – некое существо с щупальцами, в перистальтической судороге вывернувшее наизнанку свое тело; облачив себя в свои люминесцирующие внутренности, оно устремилось прочь, и его скупое мерцание погасло.

Чион зажгла фонарь в передней части батискафоса, продолжавшего неуверенный спуск; его фосфоресцирующее сияние проливалось во мрак световым конусом. Люди внутри видели его границы так четко, словно те были отделаны мрамором. В свете фонаря не было видно ничего, кроме скопления какой-то мелкой взвеси, частиц, устремлявшихся вверх по мере погружения «Ктенофора». Видеть здесь было нечего – ни океанского дна, ни жизни, ничего. Эта высвеченная ими всесокрушающая пустота вгоняла экипаж в депрессию еще сильнее мрака. Они продолжили спуск, выключив фонарь.

Под воздействием давления металлический корпус начал потрескивать. Через каждые десять-двенадцать секунд раздавался новый пугающий треск, словно давление резко и дискретно возрастало от одной зоны к другой.

Чем глубже они погружались, тем сильнее становились эти удары, и наконец Иоганнес понял, что дело тут не только в аппарате, что трещит не только корпус батискафоса, но и само море, – все море, тонны воды со всех сторон, вибрирует, сотрясается в судорогах ответной дрожи от громоподобных ударов, идущих снизу.

Сердце аванка.