Шрам

Беллис давно уже не добавляла ничего нового к своему письму. Случалось, она писала его ежедневно, как дневник, а потом неделями к нему не притрагивалась. В этой маленькой убогой камере, откуда была видна лишь темная водная пучина, она снова вернулась к письму, словно рассчитывая привести в порядок свои мысли. Но оказалось, что она почти не может писать.

– Оно было у вас уже в тот первый день, когда я вас увидел, – сказал Доул. – Оно всегда при вас. Даже на дирижабле оно было с вами. – (Глаза Беллис расширились.) – Что это такое? Что вы пишете?

Беллис поняла: что бы она ни сказала или ни сделала здесь и сейчас, отголоски этого она будет ощущать еще долго. Все должно было улечься на свое место, как части головоломки. У нее возникло ощущение, будто она затаила дыхание.

Беллис вытащила листы из кармана.

«Пыледельник, 9-го чета 1780 г. 6-й шутди плоти.

Здравствуй еще раз».

– Это письмо, – сказала она.

– Кому? – спросил Доул.

Он не приподнялся, чтобы заглянуть, что там написано, – вместо этого он перехватил взгляд Беллис.

Она вздохнула, принялась перебирать листы, нашла начало и протянула ему, чтобы он мог прочесть первое слово.

«Дорогой…» – начиналось письмо, а дальше стоял пропуск. Пустое пространство между словами.

– Не знаю, – сказала она.

– Нельзя сказать, что это письмо никому, – сказала она. – Это было бы грустно и смешно – писать никому. И оно не покойнику… нет, в нем нет ничего такого грустного. Ничего такого в нем нет, ничего. Оно вовсе не конец, напротив, оно – начало. Это дверь. Оно может быть адресовано кому угодно.

Беллис услышала свой голос, подумала, как ее слова могут звучать для чужих ушей, и пришла в ужас.

– Перед тем как покинуть Нью-Кробюзон, – сказала она уже не так взволнованно, – я много недель, много месяцев провела в страхе. Стали исчезать мои знакомые. Я знала, что настанет и мой черед. Ведь вы, Утер, никогда не были в Нью-Кробюзоне? – Она посмотрела на него. – Вы много где побывали и много чего узнали, но там вы не были. Вы и понятия не имеете… ведь не имеете? Есть особый страх, ни на что не похожий, – это когда милиция выходит на ваш след. Кто им нужен? Кого они уже взяли, пытали, соблазнили, запугали, подкупили, угрозами заставили делать то, что им нужно? Кому вы можете доверять?.. Дьявольски трудно остаться одной. Когда я начала писать, – неуверенно продолжила она, – то думала, что, наверно, пишу своей сестре. Мы не очень близки, но временами я с ума схожу – так хочется с ней поговорить. Но есть такие вещи, которые я бы ни за что ей не сказала. А мне нужно было их высказать, так что я думала – может, это письмо одному из моих друзей.

Беллис подумала о Мариеле, об Игнусе, о Тее. Подумала о Тайсе Гроуинге, виолончелисте-какте, единственном из друзей Айзека, с которым она поддерживала связь. Подумала и о других. «Это письмо могло быть адресовано любому из вас», – подумала она, зная, что это неправда. В те месяцы страха, перед ее бегством, она отдалилась от большинства из них. Но и прежде близких друзей было немного. «Могла бы я написать любому из вас?» – подумала она вдруг.

– С кем бы ты ни говорил, – сказала Беллис, – кому бы ты ни писал, есть вещи, о которых ты всегда будешь молчать, вещи, которых не пропустит твой внутренний цензор. И чем больше я писала, – чем больше я пишу, – тем больше мне хочется по-настоящему открыться. Вот я и пишу все это, и мне не нужно закругляться. Это я могу сделать под конец. И я могу подождать и потом уже решить, кому я высказала все, что было у меня на душе.

Она ни словом не обмолвилась о том, что отправить это письмо не было ни малейшей надежды, что она будет писать его на Армаде до самой своей смерти.

«Ничего странного, – хотела сказать Беллис. – В этом есть смысл. – Она вдруг вся ощетинилась. – Не смей думать, будто на другом конце – пустота, – мысленно сказала она Доулу. – Это вовсе не так».

– В таком случае вы должны писать осторожно, – сказал Доул, – и только о себе. Никаких общих шуток, никаких воспоминаний. Это письмо должно быть сухим.

«Да, – подумала Беллис, глядя на Доула. – Наверно, оно должно быть сухим».

– Вы изгнанники, – сказал он. – Вы изгнанники, и вы пишете. Сайлас такой же, как вы. Заглянешь к нему, а он пытается что-то нацарапать в записной книжке левой рукой.

– Вы оставили ему записную книжку? – спросила Беллис, спрашивая себя, что случилось с правой рукой Фенека, и подозревая, что ей это известно.

Утер Доул демонстративно обвел взглядом камеру – одежду, бумаги, письмо.

– Вы же видите, как мы обходимся с заключенными, – медленно сказал он, и Беллис вспомнила, что она – заключенная, как Флорин Сак или как Фенек. – Почему, когда Фенек сказал вам, что Нью-Кробюзону грозит опасность, вы не сообщили об этом Любовникам? Почему не попытались отправить послание через них?

– Они бы не стали мне помогать, – ответила Беллис. – И возможно, даже обрадовались бы – одним соперником на море меньше. Они были бы рады свести счеты с Нью-Кробюзоном. Ничего бы это мне не дало.