Шпион и лжец

Мозаика маминого города сменилась синей водой, которая всё темнела и темнела, потому что они летели в направлении ночи, и наконец за окном стало совсем темно и мама видела только своё отражение. Принесли еду, но она не могла есть – она была слишком взволнована. Она смотрела на своё лицо в иллюминаторе и думала: вот она я – лечу в Англию; вот она я – пролетаю над океаном; вот она я – точка в небе.

– И как это было? – спросил я однажды.

– Что?

– Как это – когда ты точка в небе? Как будто тебя нет?

– Я не чувствовала, что меня нет. Я чувствовала себя… переполненной.

– Но ты же только что сказала, что не могла есть.

Она ответила, что чувствовала себя переполненной ожиданием.

Время шло и шло, и наконец мама увидела в иллюминаторе кое-что ещё. Она увидела огни. Не большие и яркие, как на Таймс-сквер, а миллион крошечных светящихся огоньков.

На этом месте своего рассказа мама всегда закрывала глаза.

– Это было как будто какой-то великан или бог сбросил с себя тяжёлые одежды, расшитые светящимися нитями, золотыми и красными, и теперь они просто плавали на поверхности воды.

И это было так красиво, когда летишь над всем этим и смотришь вниз.

Но когда самолёт пошёл на снижение и у мамы заложило уши, она вдруг поняла, что не хочет приземляться. Ей хотелось так и оставаться наверху, отчасти из-за красоты, а отчасти потому что она понимала: всё то время, пока она в воздухе, её связь с домом растягивается, как резиновый эспандер. И теперь она растянулась так сильно, что мама боялась, что, когда самолёт сядет, эспандер разорвётся и часть маминой жизни оторвётся вместе с ним.

– Глупо, правда? – говорила мама. – И как только мне такое взбрело в голову?

Мамины сказки на ночь были не такими, как у других людей.

И вот так же было и со мной в ту ночь две недели назад, когда к нам наконец-то зашла медсестра и сказала, что я могу увидеть маму. Я шёл по больничному коридору, приноравливая свой шаг к папиному, и вдруг понял, что не хочу её увидеть, не хочу дойти до дверей её палаты, потому что до тех пор, пока я до них не дошёл, я всё ещё в той части жизни, где она не заболела. Поэтому я и отказался входить в её палату, поэтому заплакал и побежал к лифту, поэтому сказал, что ни за что не вернусь. Я решил делать ровно то, что сказал папа: притворяться, будто она просто на работе, что ничего этого не происходит.

Но очевидно же, что задолго до того, как мамин самолёт приземлился в Лондоне, она уже улетела, уже покинула свой дом. Точно так же, как я покинул то место, где мама не была больна, в ту самую секунду, когда она потеряла сознание тогда, в кухне.

В самом конце маминого полёта был тот долгий момент, когда самолёт скользил над взлётно-посадочной полосой в Лондоне, уже совсем-совсем низко. Солнце уже взошло, и мир снова был нормального размера, но колёса самолёта ещё не коснулись земли. И мама внезапно поняла, что всё будет хорошо. И это, говорила она, было прекрасное чувство.

И то и другое

Я ненавижу больницу с первого же мгновения, как только мы в неё входим. Во-первых, я ненавижу – из-за того, что он такой фальшиво весёленький – круглый кофейный киоск на первом этаже, где папа задерживается, чтобы купить капучино; во-вторых, я ненавижу лифты, которые сами останавливаются на каждом этаже, и приходится ждать целую вечность, чтобы попасть на девятый. Они звенят и жужжат, и мы ждём, пока в них что-то вкатят или, наоборот, выкатят. Я это всё ненавижу.

– А вот и он! – говорит медсестра, когда мы подходим к её посту отметиться, что идём в мамину палату. – Серьёзный, в точности как мама предупреждала.

У медсестры очень милый акцент – его я не ненавижу, – но у меня не выходит улыбнуться ей в ответ. Теперь, когда я уже здесь, я хочу только увидеть маму.

Папина рука у меня на загривке.

– Привет, София. Есть что-то такое, что я должен знать?

– Совершенно ничего, – говорит она. – Утро было хорошее, даже больше чем хорошее. И я велела всем, чтобы вас не беспокоили, иначе… – Она грозит кулаком, но явно не ради того, чтобы мне понравиться, и это я тоже не ненавижу.

Папа улыбается:

– Отлично. Мы встанем грудью и никого не впустим.

– Не думайте, что я не знаю, что кофе – для неё! – кричит София нам вслед.

Я поднимаю взгляд на папино лицо.

– Ей, конечно, ещё нельзя кофеин, – говорит он мне. – Но ты же знаешь, как говорят: нет хуже пациентов, чем медики.

Я приноравливаю шаг к папиному, и мы идём по длинному коридору в ногу, раз-два, раз-два, и я загадываю, что если мы пройдём весь путь до маминой палаты без остановок, если нам не преградит путь ни тележка с завтраком, ни раздвижная дверь, то это будет добрый знак.

– Сюда, – говорит папа.

Его рука по-прежнему лежит у меня на загривке. Мы поворачиваем.

Мама лежит на кровати, поверх одеяла. На ней джинсы и футболка. Она выглядит обычной, самой собой. Но когда она протягивает ко мне руки, я замечаю, что к её руке подсоединена какая-то трубочка.

Она следит за моим взглядом.