Шпион и лжец

Мама очнулась и велела папе сохранять спокойствие. Никаких «скорых», сказала она. Поедем в больницу на своей машине. Ей нужны кое-какие вещи. И подушка, её собственная подушка. Она говорила всё, что и должна была говорить мама, но только голос у неё дрожал и был абсолютно не похож на мамин.

В больнице её сразу увезли на каталке, а нас медсёстры отвели в специальную комнату и велели ждать. Потом папа куда-то исчез, а я ждал и ждал, а сёстры всё бегали туда-сюда. И всякий раз, когда какая-нибудь сестра подходила ко мне, я думал, что сейчас она скажет мне плохое, и моё сердце устремлялось вверх, в горло; но всякий раз сестра просто вкладывала мне в руку бумажный стаканчик с имбирным лимонадом и льдом или пакетик солёных крендельков и подмигивала, и я не получал ответа на вопрос, который боялся задать.

Наконец, наконец появился папа и сказал мне, что врачи говорят, что у мамы серьёзная инфекция и что она подхватила её у одного из пациентов в отделении интенсивной терапии. У них есть лекарство от этой болезни, сказал папа, но лечить надо в больнице, потому что это лекарство должно поступать в кровь через капельницу, так что маме придётся остаться. Она должна быть под наблюдением врачей. Примерно неделю. Или две.

Я помню, как подумал: мама наверняка сказала бы мне точное название этой болезни. Она бы сказала что-то вроде: «Джордж, у меня вирус игрек, штамм зет. Ничего хорошего, но медицина умеет с этим бороться, так что я не скончаюсь внезапно у тебя на руках». Однако сейчас никто ничего подобного не говорил.

– Всё будет не так ужасно, – уговаривал меня папа. – Это будет так, будто у мамы дубль. Мы глазом моргнуть не успеем, как она снова будет дома. Окей?

Я кивнул, стискивая в руках три пакетика солёных крендельков.

Вошла медсестра и сказала, что теперь мне можно увидеть маму. Мама лежала в отдельной палате в конце коридора.

Мы пошли туда.

И вот тогда-то на меня и нашло.

Я лежу на кровати, крепко сжимая полоску сыра и диск, на котором наклейка с мамиными словами, и просто дышу. Потом иду в ванную и умываюсь. Гляжу на себя в зеркало, но не улыбаюсь, не хочу.

Я звоню. Мне незачем смотреть на записку на холодильнике – мамин больничный номер я прекрасно запомнил за все те разы, когда смотрел на него и решал не звонить.

Папа берёт трубку.

– Я хочу завтра поехать с тобой, – говорю я ему. – Завтра я провожу день с вами. В больнице.

В трубке тишина.

– Да? – говорит он наконец. – Прекрасно. Я утром позвоню в школу, и мы сразу поедем.

– Я могу с ней поговорить? Она может говорить?

– Конечно может! Ей гораздо лучше. Но сейчас она спит. Погоди, я посмотрю, может, она уже просыпается.

– Нет, нет. Не буди её.

– Джордж, как сегодня было в школе?

– Лучше, – отвечаю я. – Сегодня – лучше.

Папа говорит, что через час он уезжает из больницы и мы поужинаем вместе, но я говорю ему, чтобы не спешил, что у меня всё норм. Тогда он говорит, что вернётся домой до того, как я пойду спать. Я думаю, не приготовить ли яичницу-болтунью. Но вместо этого ноги сами выводят меня из квартиры, поднимаются по ступенькам, а рука нажимает на кнопку звонка Вернея.

Я слышу шаги.

– Кто там?

Это голос Вернея. Прямо за дверью.

– А где Карамель? – спрашиваю я. – Твой швейцар в отпуске, что ли?

– Кажется, я слышу «тук-тук»?

– Верней, я знаю, что это ты. И ты знаешь, что это я.

Но он повторяет:

– Кажется, я слышу «тук-тук»?

Ладно. Поиграем, если ему так уж хочется.

– Тук-тук, – говорю я.

– Кто там? – говорит Верней.

– Корова-перебивалка. – И я начинаю набирать в грудь воздух, потому что Верней у меня сейчас отлетит на три ярда. Едва он начнёт своё «корова-пере…», как я издам самое длинное и громкое «му» в истории планеты Земля.

Но Верней не говорит «корова-пере…». Вместо этого дверь распахивается, и он возникает передо мной собственной персоной.

– Заходи, корова-перебивалка, – говорит он. – Давай, заходи же.

Как посадить самолёт

Когда я был маленький, мама рассказывала мне на ночь всякие истории – там, в нашем доме, на моей пожарной лестнице.

Одну историю она рассказывала особенно часто. Вот такую:

Когда маме было шестнадцать лет, она отправилась в Англию – это было её первое и единственное путешествие в Европу, групповая молодёжная поездка, и мама была вся такая радостная и волновалась. Она сидела у окошка в самолёте – это был её первый в жизни полёт – и смотрела, как удаляется от неё земля, как все эти машины, домики и домищи превращаются в крошечные цветные точки, сливаясь в гигантскую мозаику, в которой мама не узнавала свой родной город.

– Я видела мой мир вблизи, но издалека – никогда. Это было как картина, – говорила мама и подталкивала меня локтем. – Того художника, который рисовал крошечные точки, а они складывались в прекрасное полотно.

– Я знаю, – говорил я.

– И как его звали?

– Сэр А, – послушно отвечал я, чтобы она скорее рассказывала дальше.

– А имя?

– Жорж, – отвечал я, и она целовала меня в лоб.