Шпеер

— Ларри, дорогой, поймите, Адам — нелегал. Вы понимаете, что делаете? Одно дело, полы мыть, если что, не докажешь, скоблил он их или нет! Но работа — на холсте — каждого из группы — вещдок, знаете слово такое? Обнаженка тем паче! А вдруг ему что-то в голову взбредет, судиться с вами, скажем? Например, заявит, что принудили? Вы не представляете, на что нелегалы только не идут, если их вдруг попытаются депортировать. Нам нужны неприятности? Или у вас денег лишних много, Маэстро?

Ага, протрезвели глазки. Деньги, неприятности. Кто не протрезвеет.

— Ох бл..., не подумал даже! Спасибо, Рэй, мне бы в голову не пришло...

Опять в ладоши хлопаешь. На кой, и так все на нас пялятся. И эти вот глаза, чертов мед и коньяк, гнев в них, обида и... Нет, Рэй, тебе показалось!

— Простите, дамы и господа, к сожалению, мы не можем... Одевайся, Адам! Что уставился, одевайся, я сказал! Мы не можем задействовать милого юношу, поэтому все-таки переходим в зал скульпту...

— Я этого так не оставлю! Вот прямо сейчас, пойду к директору клуба и...

Шутишь, клыкастая?

— Предлагаю свою кандидатуру. Вместо Адама.

Рэй, соображаешь, на что идешь?

— Вы серьезно, сэр? Было бы замечательно!

Эль-Олам,¹ помоги мне!

— Рэйвен, отличная идея! Тогда присаживайся, не бойся, ткань чистая, глаженая!

Ларри, Ben-zona,² завернуть тебя в эту чистую ткань — и с моста! Ей-богу, я не Дискобол, но метнул бы.

Чистая ткань, чистая ткань... Ответишь за каждую мандавошку, Маэстро! Ах, не в том дело. Почему это так постыдно? Рэй, успокойся, ты не видел пялящихся на твое тело людей? Сколько их было? Сауны, бани, клубы, допросы, бригады врачей... Ну да, не в такой обстановке... Но разве тебя не учили ничему никогда не удивляться?

Ты спокоен. Яхве, хвала Тебе, даже не краснею. Раздеваюсь, вот вам. Да пошли вы к дьяволу. Плохо, друг мой Цезарь беспокойно приподнял голову. Единственное, что волнует. Умри, предатель! Спи, скотина, позировать с эрекцией, на радость клыкастой даме?

А к черту.

Урод, не урод. Рисуйте. Рисуйте, черти бездарные. Ларри, убери грязные пальцы с моей ноги! Ах, не так расселся? Не похож на роденовского Мыслителя, задумавшего взорвать арт-студию? Бог мой, Яхве-Шаммах, на кой черт я вызвался? Да ладно. Кто угодно, пусть я, но не ты.

Паркет, заляпанный кармином. Запекшаяся кровь. Плохо моешь, Адам. Вот пятно, уродливое. Надо бы ацето...

— Рэй, не опускай голову! Вот так, да-да. Подбородок чуть левее... Не меняй позу.

Да чтоб ты подох, Маэстро. Рэй, идиот, ты высидишь два часа мордой в тусклое окно?

Высидишь. Смешно. Сам знаешь, и не то высидишь.

Как бы этот гад, Ларри, не воспользовался и не начал приглашать на сеансы.

Сижу. Голый, в чем мать. Спасибо, Цезарь присмирел. Оказывается, не так и страшно. Ларри привычно бубнит. Глаза рисовальщиков мажут по телу, ну а что тело, оболочка грешной души? Сегодня существую, завтра в цинковой упаковке... С номером и без имени. Ловите момент, господа. Вот сука, карандаш вытягиваешь, пропорции прикидываешь? Лицо мечтательное, ну-ну. Я тебя так поиметь могу, что не вспомнишь, в какой руке карандаш держать. Вся такая истекающая любовью — Яхве всемогущий, задави это слово!

Ты утром сказал: «Я тебя люблю, Рэй». Знаешь, сколько раз я слышал эту ложь? Почему каждая свежая молодая задница считает своим долгом разинуть исцелованный рот и сказать затасканные слова? Стоит отделать разок эту задницу, и вот вам, вуаля, люблю наутро! В диапазоне от пятнадцати до двадцати, чем старше, тем меньше шансов услышать пошлый бред. Может, не стоило так зло смеяться? Тем более, что не смеяться, взвыть захотелось.

Знаю, почему так. Ты лжешь профессионально, Рэй, привык уже. И потому ждешь от тех, кто рядом, искренности и чистоты. Питаешься честностью, как голодный, пьешь ее, как измученный жаждой, ибо не судьба тебе быть откровенным, даже с самим собой.

Ты не любишь меня, Адам. Тебе хорошо со мной, могу поверить. Но зачем слова эти? Зачем вообще слова?

И я тебя не люблю. Дорожу тобой, не без того. Ты — ножны, куда вкладываю меч. Задница, симпатичная, шелковая и упругая. Не думай, что я тебя не вижу, милый мой панич. Да, я в окно смотрю, но чувствую затылком, ты вымыл грязные банки с кистями и затих в углу, байроновская печаль в глазах. Думал меня позлить? Свое тело выставить, которое тебе не принадлежит больше? Оно мое. С первого дня! Ты мой, весь, от русой макушки — волос, которые хочется сгрести в охапку, намотать на кулак, когда насилую губы твои! — до исцелованных пальцев ног с мелкими детскими ноготками! Ты не смеешь распоряжаться тем, что отдал мне!

Цыть, Цезарь! Твой час не настал. Вечерком. Еще к Хозяину ехать.

Хозяину нравится, что ты со мной, мальчишка. Мостик к Старику.

Глупо выходит, конечно. Одел тебя, обул, за учебу заплатить хочу, а ты все еще на Старика работаешь, у Ларри в игры играешь...

Старику нравится, что ты со мной. Мостик к Хозяину.

Глупый жалкий мостик. Не проломился бы.