Шмяк!

– «За безобразных женщин отплатив», – процитировала Салли. – Туфли, мужчины, гробы… никогда не хватай первое, что увидишь.

– А, туфли, – сказала Шелли. – Кстати, о туфлях. Вы уже видели новые бронзовые босоножки от Яна Камнемолота?

– Мы не покупаем обувь у кузнецов, дорогуша, – напомнила Салли. – Э… сейчас, кажется, меня вырвет…

– И поделом, не надо было пить столько… вина, – язвительно заметила Ангва.

– Ха-ха, – отозвалась из сумрака вампирша. – С вином – и с многозначительными паузами – у меня нет проблем. Пить мне не надо было все эти липкие штуковины. Названия для них придумывают люди, у которых чувство юмора как у… э… простите… ох, боги…

– Ты в порядке? – спросила Шелли.

– Оказывается, я проглотила маленький бумажный зонтик.

– Бедная!

– И бенгальскую свечу…

– Это ты, сержант Ангва? – раздался голос во мраке. Приоткрылся фонарь, осветив лицо констебля Посети. Когда он приблизился, Ангва заметила толстую пачку брошюр у него под мышкой.

– Привет, Горшок, – сказала она. – Что стряслось?..

– …и лимонную кожуру… – слабо донеслось из темноты.

– Мистер Ваймс послал меня разыскивать вас в притонах порока и пристанищах беззакония, – произнес Посети.

– А брошюры зачем? Кстати говоря, мог бы добавить к последней фразе слова «ничего личного».

– Раз уж мне велели обойти пристанища греха, сержант, я подумал, что могу совершить благое дело во имя Ома, – объяснил Посети, чье неутомимое проповедническое рвение воистину не знало препятствий[17]. Порой, когда проносился слух, что по улице идет констебль Посети, завсегдатаи кабаков полным составом ложились на пол и гасили свет.

Было слышно, как в темноте кого-то рвет.

– «Горе тем, кто подвержен вину!» – провозгласил констебль Посети. Поймав взгляд Ангвы, он добавил: – Ничего личного.

– Мы выжили, – простонала Салли.

– Что хочет Ваймс? – спросила Ангва.

– Снова Кумская долина. Ты нужна в Ярде.

– Но у нас выходной! – возопила Салли.

– Прошу прощения, – бодро отозвался Посети. – Видимо, уже нет.

– Вот что такое моя жизнь… – горько произнесла Шелли.

– Ладно, давайте двигать, – сказала Ангва, пытаясь скрыть облегчение.

– Когда я сказала «моя жизнь», то, разумеется, не имела в виду, что это вся жизнь, – проворчала Шелли, шагая следом за подругами в привычный мир, в котором, слава всем богам, не было развлечений.

Овнецы никогда и ничего не выбрасывали. Их чердаки вселяли тревогу – и не только потому, что там витал слабый запах давно скончавшегося голубя.

Овнецы подписывали старые вещи. Ваймс уже побывал на большом чердаке особняка на Скун-авеню и притащил оттуда лошадку-качалку, кроватку и целую коробку игрушек для ребенка постарше – мягких, горячо любимых, пропахших нафталином. Овнецы не выбрасывали ничего, что еще могло пригодиться. Все было аккуратно подписано и сложено на чердаке.

Смахивая паутину одной рукой и держа другой фонарь, Сибилла первой пробиралась между коробок («Сапоги мужские, разные», «Смешные куклы, перчаточные и на нитках», «Игрушечный театр, реквизит».) Может быть, именно поэтому Овнецы были так богаты. Они приобретали вещи, которые служили долго, так что теперь Сибилле и Сэму, в принципе, редко приходилось что-либо покупать. Разумеется, кроме еды, но Ваймс не удивился бы, обнаружив коробки с надписями «Сердцевинки яблок, разные» и «Остатки, нужно доесть»[18].

– Ага, вот, – сказала Сибилла, откладывая связку тренировочных рапир и клюшек для лакросса и извлекая длинный толстый сверток.

– Я, разумеется, не раскрашивала ее, – объяснила она, когда картину потащили к лестнице. – На это ушла бы целая вечность.

Чтобы перенести тяжелый сверток в столовую, пришлось потратить некоторое количество сил и изрядно попотеть, но в конце концов картину водрузили на стол и развернули потрескивающую бумагу.

Пока сэр Рейнольд раскатывал десятифутовые листы и восторгался, Ваймс достал уменьшенную копию, которую сделала Сибилла. Рисунок был именно такого размера, чтобы уместиться на столе; с одного края Ваймс прижал его треснутой кружкой, а с другого – солонкой.

Записи Методии Плута было жутко читать. И нелегко, потому что они наполовину обгорели. И, помимо того, почерк у него напоминал траекторию паука на трамплине во время землетрясения. Этот человек, несомненно, был безумен как Мартовский заяц – он писал заметки, которые хотел сохранить в тайне от воображаемого цыпленка, а иногда бросал писать на полуслове, если ему казалось, что цыпленок за ним следит. Он, вероятно, являл собой весьма жалкое зрелище, пока не брался за кисть – работая, Плут успокаивался и будто озарялся странным светом. Вся его жизнь заключалась в огромном продолговатом куске холста.

Методия Плут: родился, написал знаменитую картину, решил, что он цыпленок, умер.

Поскольку у него совершенно точно поехала крыша, кто мог понять то, что он понаписал? Одна относительно лаконичная, хоть и зловещая, заметка официально считалась последней, поскольку ее нашли под его скорчившимся трупом. Она гласила: «Писк! Писк! Он приближается! Он приближается!»