Шлюха

Он лег. Голая, она стояла перед ним. Он смотрел и ждал, что будет.

И тут она вдруг сжала в ладонях обе свои прекрасные сиськи, приподняв их и сблизив, и начала сладострастно извиваться, выгибаться, медленно обводя языком губы, полуприкрыв закатившиеся глаза.

Гос-с-поди Боже ты мой!

Он офонарел. У него даже не сразу достало сил, чтобы попросить ее прекратить это. Прекратить это.

Он мягко взял ее за руку. Что-то стало прямо аж худо.

— Слушай… давай не надо.

Она тут же остановилась. Будто кнопку нажали.

Он, в страхе, чтобы она что-нибудь не сказанула, опередил ее:

— Слушай, может, просто… поговорим?

Он сказал это почти умоляюще. Чтобы она поняла наконец, что он придурок, ну просто придурок, но совершенно же безобидный, ведь ничего же плохого он не сделал, ведь да? Деньги он заплатил и вообще скоро уберется; ему было жутко совестно за этот кошмар, который она над собой учинила, и было совестно за то, что ее извивания произвели на него впечатление, обратное ожидаемому, и он не сумел этого скрыть.

А зачем еще «говорить»? Надо уйти, вот и все. Вежливенько уйти. Но он почему-то не мог.

Она абсолютно не выглядела чем-либо недовольной. Они легли. Места было мало, и он лежал на боку. Она лежала на спине. Его как будто рядом и не было. Он молчал. Она тоже молчала. Осмелившись, он вгляделся в ее лицо.

А глаза-то — больные-больные. Зверь в зоопарке.

Молчание становилось нестерпимым. Он спросил:

— Как тебя зовут? — ожидая, что она ответит: «А твое какое дело?» И впрямь, какое?

Она откликнулась:

— М-м-м?..

Звуком, промежуточным между «у» и «м», как будто очнулась и не сразу поняла, где она и что происходит.

— Марьяна.

— Марьяна, — пробормотал он, как будто припоминая, не знает ли такую, хотя, ясное дело, что знать он ее не мог. И еще что-то как будто начальственное было в этом припоминании, как если бы он разговаривал с подчиненной. Ужасно глупо вышло.

— А лет тебе сколько?

На этот раз — с суровым участием. Перевоспитывать пришел. Даже лучше — святой и блудница. Она — голая, святой — голый, в презервативе и чуть ли не на ней лежит. Сильно.

Нужного тона было не найти. Звучало бы либо праздным приставанием, либо того хуже: как ты до такой жизни докатилась? Даже сочувствие — и то что-то сомнительное в этих обстоятельствах. Но и делать вид, что ничего особенного не происходит, ему тоже было не по силам.

— М-м-м?..

Опять как очнулась.

— Двадцать.

Он еле удержался, чтобы, как окончательный недоумок, не переспросить: «двадцать»?

— А давно ты здесь?

— Три месяца, — что-то быстро прикинув.

— У-гу… А-а-а… ты откуда?

— Из Молдавии.

Ну, еще раз переспроси: «из Молдавии?»

— А какой город?

Она назвала какой-то совершенно незнакомый ему город.

— Это…

Она привычно кивнула:

— Приднестровье.

— Лебедь, — усмехнулся он, сразу выложив практически все свои познания о Приднестровье.

— Был и Лебедь. Были российские миротворческие силы.

Просто констатируя факты, и больше ничего. «Российские миротворческие силы».

— Там у вас вроде как-то хреново было.

— Война была.

Могло бы прозвучать наставительным уточнением: не «хреново», а война. Могло бы, но абсолютно не прозвучало.

— А почему ты тогда не уехала?

— Я не могла. Я тогда в школе училась.

Хорошенькое дельце.

Он подумал, что бы такое спросить. Вспомнил, как она сказала, что у нее болят глаза. Поколебался.

— А что с глазами?

— Болят. Не высыпаюсь. Езжу все время.

— А днем что, не отоспаться?

— Днем надо с ребенком сидеть.

Сконфуженный, он приумолк. Но ей было абсолютно все равно.

— А живешь ты где?

— В Хайфе.

— А почему ты в Хайфе, — он сразу нашел нужное слово, — не работаешь?

— Я там не могу. Там у меня знакомые.

Ну, довольно, ямщик, разогнал ты мою неотвязную скуку.

Он устал от разговора. И решительно не знал, о чем еще говорить, точнее, спрашивать. Она все так же неподвижно лежала, практически не замечая его.

В дверь застучали. «Марьяна!» — раздался глухой женский голос. «Иду!» — Марьяна проснулась на этот раз уже окончательно. Пошевелилась, слегка освободившись от него (было тесновато), вполне шустро села на топчане, повернулась, опустила ноги на пол. Презерватив все еще сидел на нем, он начал было его снимать, но она коротко сказала: «Не надо». Быстро сняла сама, опять же каким-то медсестринским движением, и быстро вытерла то, что упаковывал презерватив, салфеточкой, после чего салфеточку вместе с презервативом бросила в пластмассовое ведро у изголовья кровати.

Мило.

Она быстро одевалась. Он тоже быстро, без задержек. Она оделась раньше и теперь стояла, ждала. Он одевался, как по тревоге. Наконец оделся. Они вышли.

Он подумал, что, может быть, что-нибудь сказать ей, утешить. Не на всю же это жизнь, в конце концов. Но ничего не сказал и сразу понял, что правильно.

Коридор, коричневая лестница, спускание, скрип. Марьяна быстро куда-то подевалась. Он отодвинул коричневый полог и вышел в ночное тепло.