Шёлковый шнурок

Стрела была обычной, с железным остриём и белыми лебедиными перьями. Необыкновенным было только одно — жёсткий, плотный лист бумаги, привязанный к древку тонким ремешком.

Кульчек развязал ремешок, развернул бумагу. Это было письмо. Первая строчка написана по-латыни: «Генералу Штарембергу». А ниже — по-польски.

«Пан генерал!

Я Ваш надёжный друг — поверьте мне. Зовут меня — Кульчицкий, и мне хотелось бы помочь осаждённому гарнизону и жителям Вены выстоять в страшном единоборстве с врагом.

Сообщаю: сегодня на заре турки начнут штурм Львиного и Замкового бастионов, а перед этим будут обстреливать их из пушек, равно как и ближайшие к ним равелины. Приготовьтесь!

Как Вы понимаете, пан генерал, это сообщение не далее как сегодня утром будет подтверждено самим противником. Значит, Вы сможете убедиться, что пишу правду.

Я готов помогать Вам и в дальнейшем, но для этого нам нужно встретиться и обо всем договориться.

Как это сделать?

Пусть Ваши доверенные лица несколько ночей подряд ждут меня у Швехатских ворот с верёвочной лестницей и на мой свист сбросят её вниз Я обязательно приду!

Как видите, Вы ничем не рискуете, а выиграть можете много.

Кульчицкий»

Ян Кульчек хлопнул себя ладонью по лбу. Хотя он был молод и не мог похвастать образованием, как вот эти студенты университета, которые спят здесь рядом с цеховыми учениками и подмастерьями, но читать умел и польский понимал достаточно, чтобы сообразить, что написано.

«Матерь божья! Да этому листу бумаги цены нет! Его нужно немедленно доставить губернатору!»

Он растолкал своего товарища, тоже подмастерья-пивовара, Якоба Шмидта.

— Якоб, друг! Вставай!

Тот открыл глаза. Пригладил рукой длинные льняные волосы. Недовольно спросил:

— Чего тебе?

— Постой за меня на часах!

— Что случилось?

— Живот болит, — солгал Ян, чтобы избежать дальнейших расспросов. — Только бы не кровавый понос…

Якоб нехотя встал, натянул сапоги, взял мушкет.

— Ладно, беги… Да молись всем святым, чтобы не пристала к тебе эта ужасная болезнь.

Ян Кульчек стремглав выскочил в дверь, вызвав у друга сочувственное покачивание головой, и тёмными улицами припустил к центру города…

Генерал Штаремберг вышел в домашних халате и туфлях, вопросительно посмотрел на адъютанта, потом — на незнакомца.

— Что стряслось, юноша? Турки начали штурм?

— Герр[69] генерал, я подмастерье Ян Кульчек…

— И ты разбудил меня для того, чтобы сообщить об этом?

— Нет, я принёс письмо… Выстрелили из лука с той стороны…

— Вот как! — В глазах генерала загорелось любопытство. Он повертел листок перед глазами. — Это что — по-польски?

— Да.

— О чем там написано? Ты понимаешь? Переведи!

Кульчек слово в слово перевёл письмо на немецкий.

— Майн готт! — воскликнул потрясённый генерал. — Этот доброжелатель, если только не лжёт, предупреждает нас о страшной опасности, угрожающей нам!

— Да, герр генерал, — скромно вставил Кульчек. — Я тоже понял это, потому и осмелился разбудить вас…

Штаремберг окинул взглядом молодого подмастерья в одежде обычного рабочего, на которого в иное время не обратил бы внимания. Он ему понравился. Кряжистый, сильный, в глазах — умная лукавинка. И держится смело, не смущается перед генералом.

— Ты чех?

— Да.

— Так вот что, Кульчек… — Генерал вдруг подозрительно глянул на юношу. — Постой, постой… Что за странное совпадение: Кульчек и Кульчицкий? Вы не родственники?

Кульчек пожал плечами.

— Я его и в глаза никогда не видел! Какой же он мне родственник? Вовсе не думал об этом. Похоже, но не то…

— Значит, случайность. Ну, вот что: возьми ещё одного надёжного парня и каждую ночь ждите этого Кульчицкого. Если появится — немедленно ко мне! Понял?

— Да, господин генерал!

— За письмо и службу — благодарю. Теперь иди. — И Штаремберг, не дожидаясь, пока Кульчек выйдет, приказал адъютанту, стоявшему навытяжку у дверей: — Франц, мой мундир и шпагу! Поднимай штаб! Командиров — ко мне! У нас совсем мало времени, нужно поскорее усилить отряды Львиного и Замкового бастионов…

3

Целую неделю Ян Кульчек с Якобом Шмидтом ждали гостя с той стороны. С вечера до самого утра всматривались в темноту, вслушивались — не пропустить бы свист.