Шествуют творяне

Мы слишком много думаем о Хлебникове как о страннике, но, к сожалению, меньше думаем о нем как об идеальном управляющем поэтического хозяйства. Наша современница Ольга Седакова в стихотворении «Бабочка или две их: памяти Хлебникова» точнее всех разглядела в центре поэзии Хлебникова возвращение блудного сына: «Потому что бабочка летает на страну далече, / Потому что милует отец». Отец передал раскаявшемуся блудному сыну перстень, печать всего имущества, мы бы сказали – коды управления имуществом. Хлебников получил эти историко-математические коды, чтобы после того, как поэзия классики и модерна растратила образы и метафоры, собраться с мыслями и собрать логику высказываний, управляя достойно как отец.

А об общем месте о Хлебникове как о политическом мыслителе не будем и говорить: все же Хлебников созерцал судьбы всех народов и царств и потому был дальше всего от душевного отождествления с каким-то из них. Армии он боялся как обезличивающего механизма, но патриотом России был: Россия для него, как в поэме «Поэт», место, где странствуют Богородица и Русалка, изгнанные отовсюду, но здесь находящие настоящее милосердие. Конечно, у Хлебникова есть выпады против духа германства в 1914 году, но заметим, что для него это дух не столько враждебный, сколько суетливый, а так высоко подняться над всемирным конфликтом в те времена дорогого стоило.

Вообще, вокруг Хлебникова до сих пор много мифов, скажем, будто Вячеслав Иванов сразу оценил его мифотворчество, а Борис Пастернак остался к Хлебникову совершенно равнодушен. Конечно, Вячеслав Иванов восторгался Хлебниковым на Башне, потому что напряженно искал еще одного мифотворца, но потом, по воспоминаниям, говорил о нем с восторгом, удивлением и страхом как о сказочном чудовище. Казалось бы, что университетскому Пастернаку, въедливому и дисциплинированному, до мечтательного самоучки Хлебникова, впрочем, процитировавшего и его в стихах? Но так только на первый взгляд. Как по-хлебниковски звучат письма Пастернака из Всеволодо-Вильвы, с мелового дна бывшего Мирового океана, когда гребень уральского леса подобен Шварцвальду, само пребывание на месте есть странничество, а миры поэзии и музыки оказываются равно вселенскими и труд Урала становится вовсе не владыкой мира, а почвой и судьбой. Хлебников думал о вулканном реве Урала, о новых хребтах бытия, о подхватывающем наш личный порыв сбытии истории, но и Пастернак был поэтом пережитого косноязычия горного дела, которое выносит в историю быстрее любых книг.

Хлебников нашел продолжателей в обожавшем его Хармсе и Заболоцком с его «беззвучными насекомыми», позднем Мандельштаме, Арсении Тарковском с китайско-исламской бабочкой и Леониде Аронзоне (гениальное «Всё – лицо. Лицо – лицо…»), неоавангардистах, от Елизаветы Мнацакановой до Ры Никоновой-Таршис, верлибристах, как почти не замеченный при жизни Василий Филиппов, продолжателях хлебниковской комбинаторики, как Константин Кедров-Челищев, московских концептуалистах и многих других поэтах. Внимание к жизни мельчайших созданий и мысль о единстве космической гармонии и космической дисгармонии, эксперименты со звукосмыслами и масштабирование застающего нас будущего, лирический гротеск и эпический психологизм – всё это одинаково наследие Хлебникова. Даже Бродский, личность которого совсем не похожа на личность Хлебникова, отдал дань жанру малой поэмы и пристальным наблюдениям за природой и историей как центру поэтического высказывания.

Велимир Хлебников научил русскую поэзию не следить за готовыми буквами, звуками и образами, не очищать мысли и чувства или увиденное, но смотреть, что остается на руках после того, как буквы уже выдали нам свой смысл, а звуки отзвучали. Как писал Виктор Кривулин весной 1973 года:

И в сумерках, блаженно полуслеп,
со шрифтом неразборчивым сливаясь,
я уходил за буквами вослед,
со мною только звуки оставались.

Лучше всех сказал о наследии Велимира Хлебникова Андрей Вознесенский: «Мы – нация Блока, Хлебникова». Блок – это песенная вселенная, все напевы русского XX века, от песни Рождества до цыганской пляски и триумфа. А Хлебников тогда – логическая вселенная, «время – мера мира», измерение логикой событий логики страсти.

Казалось бы, от нас далеко время высокого модерна, с патетической миссией поэта или интеллектуала, честью каждого творческого человека, независимостью личных повелений странам и народам. Высокий модерн был временем великих характеров, от босяков Горького до пророков нового религиозного сознания, от университетских «мандаринов» до поэтов солнечной вселенной. Продолжения высокого модерна в позднейших поколениях – рок-культура, в которой «Битлз» популярнее Библии, и отчасти современная аниме-культура Япония, где герои по-прежнему верны своей чести. Там действительно «слово управляет мозгом», манипулирует в буквальном смысле слова, двигает руками, как при взмахе меча. Но пока мысль продолжает управлять словом, для нас жив Хлебников.