Шествуют творяне

Этот цветок,
что завял и свалился,
золотом вечным
горит в песнопеньи.

Это чветок
што залял и свалился
голосом Бельмы
и золотом песни.

Зволосом весчным
и горосом резче.

1961

Это стихотворение – глосса, развитие в стихах готовой цитаты на уже не вполне ясном культурном языке. Цитата из Фета говорит о том, что бессмертие искусства совершается в бессмертии воспетых им вещах, которые становятся фантомами нашего воображения, но именно поэтому бессмертие, прежде бывшее лишь нашим представлением, становится общей функцией для фантомов и вещей. Красовицкий, дважды переложив монументальный афоризм Фета звукоподражательным языком, сначала раскрыл его содержание, как навязчивого пения, не дающего всем вещам окончательно упасть в небытие; а потом и его форму, как звонкого резкого высказывания, пронзительного ровно до тех пор, пока оно парадоксально. Если обычный язык может только комментировать содержание или акцентировать форму, то звуковой язык представляет нам сразу все границы содержательного действия формы.

А вот одно из ранних стихотворений Хлебникова:

Кому сказатеньки,
Как важно жила барынька?
Нет, не важная барыня,
А, так сказать, лягушечка:
Толста, низка и в сарафане,
И дружбу вела большевитую
С сосновыми князьями.
И зеркальные топила
Обозначили следы,
Где она весной ступила,
Дева ветренной воды.

<1908–1909>

Великий поэт Европы Пауль Целан гениально перевел первую колыбельную строку Wem doch zu erzdhlchen – кому же рассказатеньки, где найти читателя. Героиня стихотворения, сказочная Царевна-лягушка, сама себе создает свой дом, свое болото, как поэзия создает себе читателя, внимательного свидетеля стиха. Но за созданием содержания сказки подручными усилиями царственной героини следует и создание формы сказки как привлечения времени на свою сторону. Царевна-лягушка в конце и весну привлекает – хотя вроде давно уже сказочке конец, она счастливо дружит с сосновыми князьями; но все равно при всем величии своих житейских дел ступает робко – и без этой робости формы, благоговения и стыдливости бессмысленно любое поэтическое содержание. Вот это и есть заумный язык – предвосхищение не самого осмысленного, но самого тонкого и робкого.

Второе общее место – Хлебников как прорицатель исторических дат, гадатель по «доскам судьбы», пытавшийся алгебраически рассчитать законы всемирной истории, а будущее увидеть как математическую функцию схождения всех данных, внезапную утопию в ходе сошедшихся событий. Принцип хлебниковской исторической математики прост: мы берем большой год, не 365 дней, а 365 лет, и смотрим, насколько он более властен над людьми и царствами, чем календарный год. Но важно здесь то, что властен именно большой год, а не просто какие-то предопределенные закономерности, то есть властвует над событиями только полнота их проживания, полнота прочувствованного бытия.

Для Хлебникова было важно и число 317, тоже поставленное основой вычислений больших исторических судеб. 317 для него это «гамма» мира, это исходное звучание слов, дел и событий. Вероятно, это действительно гамма 3-1-7, ми-до-си, в чем читается миссия и мессия, «до» и после событий. Должно было быть 317 председателей земного шара, куда должны были входить «математики», «поэты», «американцы» и другие. Пророчество о председателях земного шара исполнилось: Хлебников бы узнал их в Илоне Маске или Насиме Талебе: конечно, современные асы технологий не председательствуют, а скорее бегают, организуя проекты, но Хлебников ради праздника допустил бы и такую поэтическую вольность.

Третье общее место – Хлебников как создатель эстетики незавершенности, не дописывавший и не договаривавший свои произведения, начинавший с любого эпизода и заканчивавший на «и так далее», легко переходивший от цитат, литературных аллюзий и коробов эрудиции к эстетическому производству и обратно к собираемому материалу и случайным замечаниям. На самом деле Хлебников создал вполне продуманные поэтические формы – прежде всего, сверхповесть как трактат в лицах и малую поэму, построенную не по принципу цикла, а на внезапной смене эпизодов. Такие малые поэмы до Хлебникова создавал чтимый им Михаил Кузмин; только если Кузмин следовал музыкальным правилам сюиты, со сменой речевых декораций, то Хлебников экспериментировал с мифом: что произойдет с мифом, если он начнет жить в других пространствах, других мирах, станет номадом, пойдет странствовать вместе с переселяющимися народами, – а смена декораций происходит разве что для этнографа, который тоже одна из ипостасей поэта, но не для мифа.