Шестнадцать деревьев Соммы

Так что остается делать? Наверное, просто делать то, что надо. Поехать на стрельбище, достать без лишних слов «Диксон Раунд Экшн», отстрелять пару серий. Убрать ружье, и пусть себе треплются потом. Если спросят, отвечать. Делать свое дело, пусть привыкают видеть меня.

Вот, собственно, и всё.

Я поймал пару овцематок. В шерсти у них застряли мелкие веточки. Намучаешься стричь. Услышав блеяние сородичей, они прибавили ходу. Что-то не сходились у меня цифры, когда я начал пересчитывать овец в загоне. Их было уже больше двадцати. Кто-то же загнал их сюда, но никого не было видно… У калитки чужие следы, но шума мотора я не слышал.

На следующее утро я снова отправился на пастбище. Все повторилось. Пока я ходил по лесу, кто-то уже собрал в загон больше овец, чем я.

В последующие недели похолодало. Поля и лес покрылись снегом. Пушистый снег поблескивал на ветках деревьев. Я работал с семи до семи, чтобы не думать о пережитом на Шетландских островах.

На чердаке я нашел старый журнальный разворот с картинками пресноводных рыб. Приложение к летнему выпуску журнала «Домашний очаг». Я надеялся, что, снова увидев его, вспомню еще что-нибудь, что говорил мне отец, но похожими казались только звуки его голоса и интонаций.

Может, это и к лучшему, подумал я. Не стоит помнить сказанное родителями дословно.

Я расчистил в снегу тропинку к столярной мастерской, затопил чугунную печку и сделал для разворота с рыбами рамку. Потом поднялся в гостиную на третьем этаже. Всю зиму в ней стоял холод, летом там была пыль и запустение, и только ду́хи давних обитателей витали здесь. На стенах висели в маленьких рамках фотографии угрюмых мужчин и хмурых женщин со стянутыми на затылке волосами. Вид у них был такой, будто жили они тут, никому не нужные и покинутые потомками, и никто их не навещал.

«Каким же пустым выглядит хутор!» – сказал я себе. Когда единственное, что согревает, – это память о комнате дедушки. Все эти книжные корешки за его спиной, мерцание приборов на усилителе «Грюндиг», где тоненькие стрелочки покачиваются в такт движениям его натруженных рук, когда он, сам того не замечая, дирижирует музыкой… И всепроникающий аромат горячего мясного блюда, которое подавалось ровно в пять на двух тарелках, а потом – дымок сигарилл.

Здесь, наверху, не было ничего, кроме этой большой гостиной с холодным полом, не застеленном коврами, с обеденным столом на двенадцать персон, которым никогда не пользовались, книг в кожаных переплетах, отпечатанных готическим шрифтом.

Я спустился вниз и повесил иллюстрацию с рыбами в прихожей маленького дома. Сварил форель, выловленную на летней рыбалке, и поделился ею с Грюббе.

* * *

Колеса забуксовали, когда я заехал в тупик. Подъезд к дому был расчищен так плохо, что пришлось остановиться перед калиткой. «Ровер» с летними покрышками стоял под навесом. Этой зимой самым дальним походом пастора было, наверное, пробраться от двери до почтового ящика по протоптанной в снегу тропке.

Минуло уже двенадцать часов, но он все еще был не одет. И еще больше похудел с нашей прошлой встречи.

– Вы с лета-то ели что-нибудь? – спросил я.

Таллауг раздумывал, как бы ответить, но приступ кашля заставил его согнуться пополам, и он просто махнул мне рукой, приглашая войти.

– Мне теперь ничего не вкусно, – сказал священник и зашел в дом, шаркая ногами. Задники его тапок шлепали по стертому до матовости паркету гостиной.

– Кофе? – задал я новый вопрос. – Могу сварить.

– Благословляю тебя на это от лица Церкви. И на то, чтобы сходить к ящику за газетой. Хоть в ней и читать-то нечего теперь. Скоро перейду на областную.

В кухонных шкафчиках у священника было шаром покати, если не считать чая в пакетиках и пачки печенья. На пластике стола среди редких хлебных крошек стояла заросшая чашка. Слышно было, как он кашляет в глубине дома.

Я поехал в коопторг. Закупил всего, словно собирался зимовать в избушке на пастбище, заполнил две картонные коробки. Прихватил центральных газет.

Вернувшись, я услышал из коридора громкий голос диктора местной радиостанции. Расставил продукты по шкафчикам, сварил кофе и пошел на звук. Магнус был у себя в кабинете, лежал на диване под книжной полкой.

– Ага, кофейком пахнет? – сказал он, привстав. – Или это Он прибрал меня в Царствие Небесное?

– Да нет, это всего лишь кофе из коопторга, – отозвался я. – К счастью.

Пастор выключил радио.

– Сойдет. Много сварил-то?

– Полтора литра.

– Хорошо, – сказал он. – Ну, теперь рассказывай. Всё до последней капли.

* * *

Потом Таллауг долго сидел с закрытыми глазами. Тихонько покачивался вперед-назад.

– Вы не спите? – спросил я.

Старый священник открыл глаза.

– Вовсе нет. Бодрее бодрого.

Он отвел локти за спину и выпрямил спину.

– Будучи пастором в Саксюме, я повидал и услышал много такого, что заставляло меня усомниться в мудрости божественного плана создать человечество. Но теперь я больше в этом не сомневаюсь.

Снаружи все окутало зимней мглой.

– Все мучаешься? – спросил Таллауг. – Из-за того, что убежал тогда в лес.

– Дa, – сказал я.

Некоторое время мы молчали.