Шейх и звездочет

Однажды, хмурым октябрьским вечером, когда Аширов вернулся из очередной ездки, только-только распряг конягу и ввалился, усталый, в дом, у ворот взвизгнули тормоза. «ЗИС»,— определил Аширов, глянул в окошко и обомлел: из кабины грузовика выпрыгнул старлей в фуражке с ремешком через подбородок, с кузова соскочили солдаты с винтовками, из-за спин которых вдруг выплыл расхристанный старшина-компаньон, без ремня, без пилотки, волосенки всклочены...

— М-м, паскуда, продал! — сглотнул пересохшей глоткой Аширов и вылетел из дому, перемахнул через полуповаленную городьбу и в овраг.

Ничего с собой не прихватил. И подумать-то о том не успел. Гол, как сокол, выпорхнул, но ведь выпорхнул. Жалко было лишь наган с тремя патронами в барабане, приобретенный в пыльной деревушке у старичка в обмен на задрипанные валенки. Кому-то наганчик достанется, кто-то вытащит его из-под матраца, развернет тряпицу...

Аширов и сам не знал, когда у него появилась тяга к огнестрельному оружию, может, с тех пор, как подержал в руках при сдаче норм БГТО трехлинейку, а может быть, еще раньше, когда пальнул по воронам из самопала соседа Генки-сорвиголовы и обжег себе руку? Конечно, ни в старлея, ни в солдат стрелять не собирался. Но все равно: жизнь с «пушкой» это — жизнь! Не хочу, не хочу, а вот захочу, да и пристрелю.

Солдаты громыхнули под поветью тяжелыми оглоблями, повсматривались в мрак овражины, поросшей американским кленом и бузиной...

— Хоть глаза выколи...

— Ну его к праху!

Все-таки полезли. Но один тут же охнул:

— Нога-а!

— Сломал, что ли?

— Кто ее знает!

— Ни черта не видно, раньше надо было выезжать.

С тем и отступили.

Под покровом слепой осенней ночи, замирая и прислушиваясь, нет ли засады, Аширов выбрался из оврага на противоположном его конце и двинул из Ступина вон.

21. Сладкая жизнь

Летит перекати-поле, прыгая из города в город, из села в село, меняя фамилии, удостоверения личности, пристанища, кормушки, женщин-простушек, которые в войну сделались еще доверчивее, летит, и ветер дует ему лишь в одном направлении — на восток. Когда Аширова прибило к Казани, был уже на исходе третий год войны.

Чирикало встряхнувшимися воробьями мартовское утро. Солнце пылало в каждом зернышке прихваченного ночным морозцем снега. Аширов семенил по хрусткому ледку, разглядывая дома, закоулки, людей этого незнакомого, но, как он считал, родного города, некогда столицы могущественного ханства. Ведь и он, Бослюд Аширов, ее кровинушка. Пусть вдалеке билась-текла его жизнь, пусть и вылупился он бог знает где, но Ашировы — аллах тому свидетель! — всегда страждали, тосковали по родине-праматери, всегда мечтали о переезде сюда. Здесь и родственники жили, двоюродный брат отца, какая-то тетка... Да что дядя-тетка, поди сыщи их здесь! Казань... Ка-за-а-ань! Чего стоит один ее воздух, насыщенный непокорным духом далеких предков! «Нет,— думал Аширов,— все дела потом, успею, придумаю что-нибудь, обязательно зацеплюсь, пущу на родной земле корни, хватит метаться, но первым делом пробраться в кремль, поклониться памятнику легендарной царице Сююмбике. Башня эта, говорят, падающая... Отец рассказывал: когда войска Ивана Грозного взяли крепость, прекрасная царица взобралась под самый купол самой высокой башни и бросилась с нее. Погибла, а не сдалась врагу, во как! И башня по сю пору носит ее имя. Нет, первым делом в кремль, в кремль...»

Аширов, прихрамывая, пробирался по склизкой улице окраинного района Биш-Балта[6]. С товарняка он спрыгнул, не доезжая до города нескольких километров. Состав плюхал в час по чайной ложке, но все равно на ходу сигануть — это не на перрон сойти. Зашиб-таки колено, налетел в сугробе под откосом на шпалу.

У колонки, заплывшей почти до носа льдом, цепляла коромыслом ведра бабенка в калошах на босу ногу, в солдатской телогрейке по колени и опавшем на глаза, выгоревшем, непонятного цвета платке. Аширов притормозил.

— Привет, бабуся!

— Какая я тебе бабуся! — звонко огрызнулась женщина, выпрямляясь под коромыслом.

Наметанным глазом Аширов и без ее подсказки, еще издали узрел, что по воду вышла молодуха, но у него были свои соображения.

— Пардон, красавица, обмишурился. Жажда глаза затмила, дай напиться.

— Не из ведра же.

— А что? Я не заразный.

— Так ведь, как лед, вода-то!

— Сама поберегись,— кивнул на голые икры Аширов.— простудишься и мужа не дождешься.

— Не твоя забота.

— Не моя-то — не моя, но нашего служилого брата. Поголовно бобылем оставите, будет дело.

— Служилый нашелся! — смерила молодуха незнакомца взглядом.

— Ты не смотри, что я в пальто драповом, уж больше года, как по госпиталям бомбой фашистской командирован. Не в такие одежи выряжался. Дашь напиться-то?

— Пошли, по-человечески уж...

— О! Совсем другой компот! Окажемте-ка помощь представителям трудового фронта, посодействуем солдатушке любезной.— Аширов переложил коромысло с ведрами на свое плечо.— Из Свердловска еду, из госпиталя. Можно сказать, сбежал оттудова, мочи не осталось боками матрацы тыловые сушить. Мои друзья на поле боя кровь мешками проливают, а я... Нет, хватит.