Шейх и звездочет

Больше месяца грустил по минувшей сладкой жизни Аширов-Петров в общей каталажке в селе — не селе, слободе — не слободе под названием Караваево, где судьба караваями не шибко потчевала. К концу месяца Аширов окончательно озлился на Казань. Томные воспоминания о райских деньках, проведенных в этом городе, о котором так много слышал с детства и о котором мечтал, как паломник о Мекке, на жестких нарах барака выветрились быстро, в голову полезли мысли хуже тараканов, бегавших по полу. В первую очередь почему-то всплыли в памяти разговоры с Марийкой, из которых он узнал, что легендарная царица Сююмбика вовсе и не бросалась с башни, а преспокойно, взяв с собой сыночка, укатила с победителями в Москву... Тьфу! Рушились идеалы. Когда на очередном допросе майор со смешной фамилией Полуаполлончик в сотый раз спросил его: «Дезертир?», Аширов ответил: «Нет, я человек, у которого пошатнулась вера!».

А Марийка не вильнула хвостом, аккуратно носила передачи, деньжат он ей заранее припрятал, но о неприкосновенном запасе — золотишке, зашитом в холщевый пояс и заделанном в стенном проеме над полатями, не заикался. Когда стало известно, что Петрова Ивана закатали в штрафбат и на неделе должны отправить в город для «формирования», Аширов за четверть водки выторговал свидание с женой и открыл ей, где хранится «золотой фонд» с тем, чтобы она купила дом у бывшего Кизического монастыря, на Савиновке, объяснил, к кому и как обратиться, сколько в лапу сунуть, а главное — дом держать в консервации, самой там не маячить, ключ — под помойное ведро у крыльца, чтобы он в любую минуту мог прийти и схорониться. Домишко тот был удобен, рядом заброшенное кладбище, и прежнее жилище в Козьей слободе, где осталась Марийка, в десяти минутах ходьбы. Аширов знал: Марийка не продаст, как сучка, к тому же через него красивой жизни пригубила и уж оторваться не сможет, на крючке она, крепко сидит, точно глупая сорожка, такие у него были и еще будут. А самой распорядиться «золотым пояском», смотаться куда-нибудь подальше ни ума не хватит, ни воли. Не знал он, что его «глупая сорожка» ребенка от него под сердцем носит.

В первую же ночь на военкоматских нарах, которые были не мягче караваевских, ему приснился давно умерший отец. Аширов вскочил, будто и не спал, свесил ноги, затравленно заморгал во тьме.

Бывают сны — видишь и знаешь, что это сон, а бывают — ну прямо все на самом деле. Последние-то и есть, наверно, те самые, вещие, что сбываются. Один из таких и слетел в ту ночь к Аширову на нары: отец, как прежде, в молодости, чубатый и щекастый, манит его пальцем, и рядовой Аширов, путаясь в полах шинели, повинуется, идет за ним. Доходят они до кладбищенских ворот, отец оглядывается, открывает калитку и скрывается за ней, а он остается и просыпается.

Аширов ступил на холодный пол, еще раз прислушался — тишина, если не считать оглушительного храпа. Действовать! Или сейчас, после такого божественного сна, когда отступили мазарки проклятые, или никогда...

Не доходя поста дневального, Аширов свернул в клозет, где окна были выбиты еще, должно быть, Иваном Грозным при взятии Казани, выбрался во двор — первый этаж, тот же, в принципе барак, что и в Караваеве, только каменный,— закурил папиросу (Марийка, собака, всеми правдами и неправдами обеспечивала необходимым), двинулся к воротам, которые поскрипывали фанерными флажками за углом. Ни луны, ни звездочки на густом летнем небе. Выглянул из-за угла: у ворот в свете фонаря ежился часовой с винтовкой. Аширов вернулся в темень, попетлял, нашел то, что надо — голыш с добрый молодецкий кулак. Затянулся сладким дымом... Действовать!

Часовой оглянулся на шаги:

— Чава шляисся?

Аширов понял по акценту, перед ним милый сердцу соплеменник, с которым надо заговорить на родном языке.

— Покурить захотелось,— ответил он по-татарски.— Закуривай, если хочешь, и ты, угощаю.

— Не курю,— буркнул часовой.

— «Казбек».

— Все равно.

— Ну ладно, а я досмолю свою. Давно служишь?

— Чего пристал? Иди в курилку курить. Не положено мне с тобой тут разговаривать.

— Положено — не положено, часовой разве не человек, до утра еще намолчишься, с воротами заговоришь. А ты что прихрамываешь?

— Контузия... Да иди ты отсюда, пока не арестовал! — Солдатик с нарочитой сердитостью окинул взглядом мобилизованного салагу, повернулся к своей будке, но и шага не шагнул, как Аширов со всего маху опустил камень ему на пилотку.

Глава пятая

23. Иди, не оглядывайся

Мы — я, Шаих, Киям-абы — сидели у Николая Сергеевича и вели неспешные разговоры. За окном в высоком небе зажглись созвездия. Скреблась о стекло желтая ветка яблони, позолотили которую сентябрь и отсвет настольной лампы — ни штор, ни занавесок на окнах Николая Сергеевича не было.

Ни с того ни с сего Шаих сказал:

— Интересно, кто и как начал помнить себя в жизни? Первое воспоминание? Самое, самое?..