Шейх и звездочет

— Антоновка...— тихо произнес Николай Сергеевич. И уж громче: — Вот и Иван Карамазов у Достоевского категоричен: пусть даже параллельные линии сойдутся, и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все равно не приму. Однако он говорит братцу Алеше: я убежден, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как атом человеческого евклидовского ума, что наконец в мировом финале, в момент высшей гармонии, явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца.

— Коммунизм, что ли, явится?

— А почему бы и нет. Впрочем, подумайте. Нам всем надо подумать.

— Я же не Эпштейн, чего мне... Да и не понимаю я, как это порешить старуху и не взять того, ради чего усердствовал? Нелогично это, хе-хе, за сферой моего евклидовского пространства.

— И Достоевский, и Эйнштейн — гениальные экспериментаторы, лишь с той разницей, что один экспериментировал в науке, а другой на своих героях, на их жизнях, в которые, ей-богу, веришь больше, чем, может быть, в свою настоящую.

— Тут не в гениальных писателях дело, а в нас самих. Ведь вашу, Николай Сергеич, затворническую жизнь среди бумажных галактик и книжных героев, простите меня за мою постоянную откровенность, трудно назвать в полном смысле слова настоящей. От жизни... от фарватера жизни вы, поверьте мне, на огромном расстоянии.— Гайнан сочувственно оглянул стеллажи с книгами и, вздохнув, резюмировал: — Тишина у вас здесь, о-хо-хо, тишина и скука.

— Дорогой Гайнан Фазлыгалямович, вы напрасно переживаете, мне моя жизнь ничуть не скучнее, чем вам ваша, героическая и достойная всяческого уважения. Мысль создает собственный фарватер, собственную жизнь.

— Мысль, говорите, создает жизнь... Фантазия, по-вашему, верховодит реальностью? Фантазия — это страус, спрятавший свою голову в песок. Вы чувствуете себя эгоистом в своем фантастическом мирке? Живете в свое удовольствие. Читаете, пишете, фантазируете, о марсианах мечтаете, которые когда-нибудь преобразуют наше убогое земное существование. А сами-то, что сами? Ни ближнему — реальному человеку, а не человечеству! — себя посвятить, ни ребенка вырастить, ни деревца... Хочешь — спи, хочешь — что... И на работу один раз в неделю. Благодать, фантастика!

— Но я дома работаю. Вот здесь, сейчас... Так установлено. Я осуществляю задание обсерватории. Я п-почти не сплю. Три-ч-четыре ч-часа в сутки...

Николай Сергеевич разволновался, но не обиделся на несведущего человека. Всего не объяснишь. Лишь полгода назад у него в помощниках было полдюжины лаборанток, два опытных специалиста, но из-за необъятности тему пытались законсервировать, а затем ограничились переводом всего отдела на другой участок. Руководитель остался в одиночестве, у подножия горы, вершина которой, по словам коллег, упирается за облаками в звезды. Но и тем доволен.

— Три-четыре часа в сутки... В конце концов я и на дорогу время не трачу.

В дверь постучали.

— Можна-а?

Шурша супермодным белым плащом, вошел Киям Ахметович Мухаметшин. Шаих познакомил его с Николаем Сергеевичем в начале лета, и с тех пор бывший артист навещал ученого.

С отчимом Шаиха Киям-абы еще не был знаком. И когда Николай Сергеевич представил их друг другу, бывший артист, кавалерист, инвалид... проговорил после паузы, заполненной тревожным постукиванием яблоневой ветки в окно:

— Мне кажется, я вас где-то видел.

Гайнан ухмыльнулся:

— Если вы бывший циркач, то и я же цирковой работник. А наш брат друг друга должен знать.

— Кстати, Гайнан Фазлыгалямович тоже фронтовик,— радостно проинформировал Николай Сергеевич.

— На каком фронте воевали?

— У-у! Где я только, Киям-абы, не дрался! Куда только судьба меня не кидала и что только со мной не вытворяла! Хлебнул, хлебнул...— Гайнан завертел в жестких пальцах гильзу «казбечины».— Кирзовым сапогом хлебнул. Сперва с запада на восток топали, после с востока на запад. Досталось... А вы где воевали?

— В Смоленской области воевал, под Москвой воевал...

— A-а, нет, вот только там-то я, можно сказать, и не был.

— И все-таки, где же я вас видел?

— Вот,— вставил Николай Сергеевич,— Гайнан Фазлыгалямович утверждает, что книги — это суррогат.

— У меня внук то же самое говорит. Говорит: ну что твои картины? Ну что Левитан, Айвазовский, Урманче? Лучше любоваться настоящими лесами, настоящими морями, живыми людьми... Нет, я вас точно где-то видел!..

Киям-абы еще долго сидел у Николая Сергеевича, а Гайнан не задержался:

— Не буду мешать, не буду мешать... Три человека — уже не беседа.

«Где он меня мог видеть?» — выйдя во двор и закурив, профорсировал память Гайнан и не вспомнил.

20. Дезертир

Жизнью своей Гайнан Фазлыгалямович Субаев не дорожил. Во всяком случае, говаривал так. В дискуссиях с ученым соседом он к месту и не к месту повторял смачно:

— Жизнь, глубокоуважаемый Николай Сергеевич, копейка... Жизнь, дорогой вы мой,— это всего лишь борьба с ее бессмысленностью.

Однажды Николай Сергеевич недоуменно возразил:

— А как же вы на фронте?..