Шейх и звездочет

— Эй, псих, куда сорвался?

Он не откликнулся. Отбил чечетку по крутой сенной лестнице и — к себе в сарай. Там, под лазом на голубятню, его ждали беспризорная веревочка да притоптанная конопля. И ни перышка.

Шаих взобрался на крышу, лег в тени за голубятней. Он слышал, как кликала, звала мать, как поискала внизу, в сарае, как прошла в сад, опять вернулась во двор, выглянула на улицу. Нет сыночка.

Я крикнул ему:

— Тебя мать искала.

— Знаю, — бросил он безразлично.

Больше не разговаривали. Я поливал помидоры, огурцы. Шаих, отлежав бока, принялся гонять голубей — помахивал таяком, щурился, подсчитывая, по скольку кувырков делают его турмана.

Эх, и красивые же это птицы! Что-то не видать теперь их у голубятников. Катунами их еще называют. Поднимутся на высоту и покатятся шарами вниз. Опомнятся у самой земли, нагонят стаю, вновь начнут кувыркаться. Порой дух захватит, вот-вот разобьются. Из них особенно стремительны были те, что переворачивались через голову или, точнее, через крыло. Но мне больше нравились турмана, крутившие «заднее сальто». Летят, летят, от других не отличаются и вдруг распустят хвосты веером, замрут так на полном ходу и раз-раз, начнут назад через свои веера крутить. Феноменально! Лишь подзатыльник матери и выведет из забвения:

— Глазеть будешь или огород поливать?

Шаих заводил стаю в переседник, приговаривая свое обычное «чи-чи-чи», когда на крыльцо вышли мать с гостем.

— Так вот же он! — воскликнул Гайнан Фазлыгалямович. — А мы ждем, волнуемся, а он — а-ля-мафо… — И без того не молочное лицо гостя теперь вовсю сияло спелым овощным наливом августовских грядок Рашиды-апы (у нее, женщины деревенской, огород был всегда лучше нашего). — Ну, до свиданья, что ли, — вскинул он руку и, словно бы напутствуя себя, промурлыкал: — Летите, голуби, летите!

Для Рашиды-апы — да, он, возможно, казался голубем. Поздним, последним, а потому и белокрылым. Вечером, когда наконец Шаих явился домой, она не бранила его, немного даже повинилась за петуха.

— Не молиться ж на него, не сегодня-завтра все равно… Покушай, вкусненько получилось.

Шаих огрызнулся.

Зная характер сына, она не стала настаивать, предстояло еще сообщить о главном, и она принялась обыденными, житейскими разговорами наводить мостки к растроенной душе сына — о погоде завела, огороде, о болезнях своих бесчисленных и о том, что давно ему штаны новые надобно купить и что копеечка трудовая достается ей ой как нелегко. Так, исподволь и возник на ее устах Гайнан.

Она настойчиво крутила одну и ту же пластинку: Гайнан-де не средней руки человек, майор, знает жизнь не понаслышке, из песка веревки вьет. И пятое, и десятое…

— И кем работает, думаешь? Завскладом в цирке!

Шаих возился с Юлькиным приемником, не перебивал, не кривил губ, и она решилась.

— Сынок, как он тебе? — И помолчав в нетерпеливом ожидании: — Понравился?

Шаих равнодушно ответил:

— Не девица я: понравился — не понравился…

— Понимаю, сынок, но все-таки?

— Пристала! Скажи прямо, чего хочешь?

Она огладила шершавыми руками передник.

— Сколько уж мы с тобой без отца! А хочется не хуже других… — Оторвала взгляд от передника. — Хочу, чтоб жил он с нами.

Шаих знал, к чему мать клонит, но все равно ее последние слова ранили его.

— Каким образом?

— Твоим новым папой.

— Этот?

— А что? Мне теперь не до Иусуфов из сказаний. Мужчина он… Я знаю — домовитый будет хозяин.

Шаих стрельнул глазами: хозяин? Но промолчал. Однако и взгляду его она спуску не дала:

— Не квартирант же!

Шаих отложил отвертку, взял пинцет.

— Что воды в рот набрал?

— А что я должен?.. Поздравляю! — Бросил пинцет, пошел из комнаты.

— Куда?

— К Николаю Сергеевичу зайду.

— Медом тебе там помазали? Часами у него, дома не сидишь. Ты ночуй там, живи!

— Придется, не мешать же молодоженам.

Мать схватила тряпку, которой только что протерла посуду, швырнула вслед. Но это она не по злости — так, чтоб последнее слово за ней осталось. Добро и худо выражались в ее поступках одинаково.

Глава третья

13. Пришелец

Именно так Николая Сергеевича и называли на Алмалы — пришелец. Не от мира сего якобы он был. Но я, но мы-то с Шаихом знали его получше, чем кто бы то ни был. Мы жили в одном доме с Николаем Сергеевичем с голопузого детства (разумеется, нашего с Шаихом голопузого детства), а кто, какой мудрец или академик может быть проницательнее ребенка? Мы, дети, юные человеки были с ним воистину единокровцами — и по крови, то есть духу, и по крову. Да и по возрасту тоже. По сути дела ведь все большие ученые — дети малые. И те и другие в постоянном движении, в постоянной борьбе за расширение своих миров. Тянут шеи, становятся на цыпочки… Горизонты, дорожки, законы, это можно, а это нельзя, придуманные взрослыми, являются для них пустыми условностями, никчемными забориками, которые они то и дело опрокидывают. Много их у нас понастроено всюду — заборов. Порой шаг шагни и достигнешь желаемого, ан нет, вырастают перед тобой городьбы всевозможные, и приходится кружить, кружить до головокружения… Николай Сергеевич сказал как-то, что коммунизм — это, когда не будет заборов.