Щит земли русской

Он-то верил, что не забыла, говорил о том людям, увещал терпеть, а при случае – как с черниговским торговым мужем Глебом было – вознамерился крепость оставить и самолично откупиться у печенегов – и силу суровую применял, сберегая худые вести о городе своем от чужого уха. С великой надеждой ожидал возвращения Янка. Девять раз уже вечерние сумерки, догоняя утреннюю зарю, прошли над притихшим Белгородом, а его все нет! И будто вымерло все вокруг воеводы. Собак и то не видно который день – наверно, от голода разбежались. А может, и ратаи съели их. Тихо и в кузнице Михайлы. К чему ковать новые мечи, когда и теми, что есть уже, скоро некому будет биться. Капля по капле, как дождь редкий из ветром истрепанной тучи, покидала сила богатырские руки! С тяжкими думами вошел воевода Радко в дом кузнеца Михайлы. На чисто выскобленный стол сквозь слюдяное оконце падал сноп утреннего размытого света. Михайло тяжело приподнялся над столом, чтобы встретить гостя у порога и к столу пригласить, но воевода сказал, не желая беспокоить хозяина:

– Трапезничай, Михайло, – и опустился на лавку близ кади с прохладной водой, у порога. – Разговор наш не спешен, – он усталой спиной привалился к теплому срубу.

За длинным столом обе семьи – Михайлы и Антипа. В переднем углу место старейшины Воика. Совсем тощ стал старейшина, нос заострился, под глазами залегла темная синь. Рядом со старейшиной сидят Михайло и Антип, молчаливые, глаза опущены в пустые миски. Блики огня от очага, рассеиваясь от стен, легким румянцем освещают их впалые щеки, бороды. Возле Михайлы слева свободное место. «Это, наверно, место Янка», – догадался воевода Радко. Вздохнул, уловив запахи кислого щавеля и горького дыма, уходящего от очага под крышу, в дымник: Виста вынула из очага горшок, поклонилась старейшине.

– Поспело варево, отче Воик, – и протянула деревянную ложку с длинной ручкой навстречу старейшине.

Ни одна половица не скрипнула под легкими шагами Воика, когда, с трудом передвигая длинные ноги, шел он к очагу. Лицо старейшины осветилось огнем жарких дров и стало бело-розовым. Седая борода чуть приметно колыхалась в горячих потоках воздуха.

– Примите, чуры, малую требу нашу, – тихо, полушепотом, сказал старейшина. – И гнев на меня, на род свой, не держите. В добрые времена и треба была щедрой, теперь живым для жизни не хватает корма. Не от лености, чуры, не от забытья о вас, прачуры, а от бедствия великого, упавшего на нас со степи печенежским набегом.

Закашлялся вдруг старейшина Воик и лицо отстранил от очага, свежего воздуха хватил пересохшим горлом.

– Помогите нам, души предков. Укажите выход из тяжкой беды, не то погаснет огонь в доме и пропадет род наш. Не оставляйте нас без своей помощи, чуры и прачуры, вступитесь перед силами зла.

Старейшина черпнул из горшка ложкой раз, второй и третий – всем трем поколениям далеких предков, которые жили уже под очагом, – и выплеснул постное варево на угли очага. Три темные круга зашипели по-змеиному и легли на остатки дров, расплылись по бело-розовым углям. Огонь быстро пересилил влагу и съел эти пятна.

Старейшина расправил спину и повернулся к домочадцам.

– Приняли чуры требу и гнев на нас не держат. Корми нас, Виста, чем боги даруют пока стол, – старейшина при воеводе не посмел помянуть поверженных богов старой Руси, не смог назвать и единого теперь бога неба, не уверовав в него душой. Воевода Радко отсидел недолгую трапезу, молча проводил взглядом ребят – они покинули двор и ушли к валу, – и заговорил:

– Тяжко говорить мне, с чем пришел. Стоит Белгород перед печенегами, будто беспомощная говяда со связанными ногами, и ждет смертного часа. Сегодня в ночь белгородцы будут есть последние запасы брашны из клетей волостелина и посадника Самсона, которые повелел я прежде свезти на княжье подворье для бережения.

Старейшина Воик даже качнулся, руками обхватил седую трясущуюся от немощи голову.

– Вон что, – только и выговорил кузнец Михайло, а старейшина безмолвно посмотрел на маленькую фигуру Перуна, стоящую за дальним углом очага, другим невидимую, – смотрел, словно теперь настал черед говорить и ему, отвергнутому деревянному богу.

Но деревянный идол молчал. Заговорил Антип:

– Пришел, знать, и мой черед жертвовать ради всех, – хрипло выдавил из себя ратай. – Не довелось сберечь Воронка для пашни…

Воевода Радко, словно винясь, тихо сказал:

– Питал и я надежду на это, Антип. Думал, хватит воям своих коней да запасов в княжьих клетях. Без крайней нужды не пришел бы, памятуя о печенежских конях, добытых отроками… В ночь воям на стены почти нечего подать мясного.

Антип шумно втянул в себя воздух, согретый огнем очага.

– Когда коня свести… воевода Радко?

– Сведи хоть сейчас, пока отроки на помост ушли. Которую ночь вместе со Згаром стерегут частокол, Янка ждут. – Воевода поднялся. – Пойду и я к воям.

Ближе к вечеру, неспешно обходя город по стене, Радко отыскал отроков на южной части крепости. Они сгрудились около коренастого, почти квадратного Згара, без опаски высовывались непокрытыми головами за острые верхи частокола.