Щепоть крупной соли

Прав оказался жуликоватый сержант. Никакого хода, кроме размеренного старческого, Серый Фриц (эту кличку ему дал на второй день Илюха Минай, лучший подавальщик снопов) не признавал. И в самом деле, за день на этом коне дальше соседнего колхоза уехать было невозможно. Вот почему самым отчаянным соням Пафнутьевич обратывал утром Серого Фрица. И работу ему подбирали с учетом его нрава, тихую, спокойную — канат оттягивать. Подвезут вязки с соломой ребята на резвых лошадях к скирду и скачут назад за новой порцией. А вязку, для того чтобы ее на скирд затянуть, пристегивают к канату. Вот этот канат и тянет Серый Фриц, размеренно ступая по току.

Мужики-скирдоправы, пока к ним солома поступит, успевают по доброй цигарке выкурить.

— Легко нашим мужикам, — смеялись бабы, — семеро на скирду, один подает, а они кричат: «Не заваливай!»

Часам к девяти, когда Иван Сергеевич вернулся из школы, у нас уже тоже все было обговорено. Как сказал Ленька, самый начитанный из нашей братии, «состоялись переговоры на уровне послов». «Высокие договаривающиеся стороны» единодушно уступили гнедую Хвылю Леньке, за смирных лошадок Карпетку и Бескострешную споры были острые и далеко не дипломатичные (Витьке Грачу пришлось дать по уху, чтобы не лез впереди старших: он учился на класс позже и претендовал на Карпетку), а мерина Серого Фрица, как и в прежние годы, Ленька определил как «приз» любителю подольше «похрапеть».

Прояснилась обстановка и с началом молотьбы. Сам директор МТС Степан Иванович Чечеров позвонил в колхоз и пообещал на худой конец завтра к вечеру перегнать молотилку из «Нового света».

Молотьба шла вторую неделю. Иван Сергеевич, просыпаясь ежедневно часов в пять и объезжая деревню, кнутовищем стучал в окно, напоминал:

— Не забыла, Дарья, на ток? Сегодня хлеб государству повезешь. Запрягай быка Валета…

Дашуха молнией носилась по избенке, расталкивала Леньку и, завернув в полотенце кусок ржаной пышки, выметалась из дома.

И так — по всей деревне. Скучно стало и деду. «Сороки» бросили его посещать, не до печей было. Вернувшись вечером с тока, бабы наскоро, не зажигая огней, ужинали и, укрывшись с головой, ложились спать. Даже собаки и те приутихли, да и лаять им было не на кого: намаявшиеся за день люди крепко спали, и по деревне если и шатался кто вечером, то Илюха Минай. Бабы, утром собравшись на работу, говорили, что его ни одна «планида» не берет.

Дед, как и все, участвовал в молотьбе, напеременку с Илюхой Минаем снопы в барабан подавал. Самым сноровистым поручали это сложное дело. Илюха работал, как в карты играл: лихо, задористо (а картежник он был заядлый — все деревенские говорили), одним поворотом руки разворачивал сноп, словно веер, и машина без надрыва принимала в свое нутро очередную порцию тугих колосьев, но и перерывы Илюха делал так, что не подкопаешься. Глянет на своих помощниц, тех, кто на полке рядом снопы режут и ему подают, лихо подмигнет и запустит в барабан неразрезанный сноп. Ухнет сноп в молотилке лесной птицей — смотришь, слетел ремень.

И тогда начинается представление. Федя Мурин — он и тракторист, и машинист, — мгновенно наливается, как осеннее яблоко, багровой краской и по лесенке поднимается на полок.

— Стерва ты, а не человек, — говорит он в лицо Илюхе. — Ты думаешь, мне твои шуточки непонятны? Небось опять целый сноп в барабан бросил? По целому стакану только самогонку можно пить.

При этом Федя добавляет такие вводные слова, от которых весь ток — и бабы и мужики — стонет от смеха.

А тем временем Федя не спеша спускается вниз, начинает ладить молотилку. Добрых полчаса проходит, пока наденут ремень, пока Федя заведет свой «чих-пых» — так в деревне прозвали старенький У-2.

После перерыва на полок взбирается дед. Работает он, конечно, без илюхинского шика, вроде бы неторопливо, но вскоре подавальщицы не успевают утирать пот с лица. Что и говорить, умеет работать, хотя в жизни и большая язва.

— Тягущий наш дед Петро, — говорят о нем бабы. — Как резина тянется, да не трескается.

* * *

В тот день, когда со мной случилось несчастье, деда дома не было. У него кончились курительные принадлежности — бумага и табак, и он, поднявшись часов в пять, отправился в город на рынок. Все мог дед перенести, мог полмесяца питаться одной картошкой, присаливая ее «супером» (соли в военные годы было в обрез и в деревне нашли применение суперфосфату, что лежал белым холмом за током), мог до обеда сходить в город, а туда был не ближний свет — в два конца добрых пятьдесят километров; мог целыми днями вышагивать с косой в ольшанике, сбивая осоку корове на зиму, но перенести хоть час без табака он не мог. Об этой слабости знали в деревне все, и поэтому даже в самое напряженное время Иван Сергеевич махал рукой.

— Макарыч без табака, что сорванная трава: повянет-повянет, да и совсем высохнет.

Конечно, будить меня в то утро было некому. Я проснулся, когда в окна била утренняя синева и четко вырисовывались соседские ветлы. Завтракать не стал, хотя четко понимал, что «приз» за долгий сон мне обеспечен.