Щепоть крупной соли

По-прежнему бесновалась метель, швыряя в лицо пригоршни обжигающего снега, но на душе у меня было спокойно, только от усталости слипались глаза. Дед с тетей Варей шагали рядом, наверное, о чем-то говорили — до меня долетали обрывки фраз.

Дома, пока дед отводил мерина на конюшню, тетя Варя, раздев меня, натерла тело керосином.

— Верное средство, — сказала она, — теперь не заболеешь.

Уже сквозь дрему слышал я, как вернулся дед, благодарил тетю Варю, величая ее Варварой Сергеевной (дед и отчество ее признательно вспомнил), а потом долго гремел дежой. Дом наполнялся полынной горечью свежемолотой муки.

Уснул я счастливый от того, что этот нелегкий день так хорошо кончился, что завтра у нас с дедом на столе будут лежать пышные караваи.

* * *

Давно это было.

Спят вечным сном на заросшем кладбище и мой сварливый дед, и душевная тетя Варя, и неугомонный Илюха… Где-то в Сибири крутит баранку лихой Ленька. Но в памяти моей живы и, наверное, никогда не померкнут те ноябрьские дни сорок седьмого, его поздний хлеб.

Гармонь в подарок

Тетка Даша нашла меня в «ремеслухе», припечатала к стене в коридоре. Голос ее, обычно зычный, властный, на этот раз звучит тихо, вкрадчиво, с грустной ноткой:

— Ты, Алешенька, в воскресенье домой не ходи. Подомоседуй у меня. Понимаешь, яблоки осыпаются, того и гляди мороз ударит, а сбыту, — она так и говорит — «сбыту», — никакого, добро гибнет. Собралась на тракторный свезти, а дом на кого оставишь?

Я опускаю голову, набычиваюсь. «Домоседовать» у тетки мне ох как не хочется. Я уж целую неделю в мыслях рисую картину, как отправлюсь домой, как пройдусь в новенькой черной, с блестящими молоточками шинели по улице, как охнут бабы от диковинной вещи: Алеха Петровин в черном наряде как моряк вышагивает. Да и мать удивится не меньше, она меня в шинели тоже не видела. Когда форму получали, еще тепло стояло, не заявишься в шинели в теплынь, а сейчас как раз время, октябрьские дожди зачастили, словно через сито пропущенные, по утрам серебрятся от изморози пустыри. Вот почему я начинаю канючить:

— Тетя Даша, не могу, мама домой просила прийти, не могу.

Тетя Даша с минуту раздумывает, глядит, как я начинаю морщить лоб.

— Видать, ты, Алешенька, забыл материнский наказ — меня слушаться. На чужой стороне, говорят, поклонишься и бороне. А я тетка тебе родная как-никак.

На голос тетки поворачивают головы мои сотоварищи по училищу, некоторые уже приостановились, слушают, о чем идет речь у высокой, статной, с лица красивой, хотя и не молодой годами тетки с вихрастым — волосы старновкой — мальчуганом. Но она этих любопытных взглядов не видит.

— Я бы на квартирантов хату оставила, да веры им нет. Чужие ручки не кладут в кучку. Они того и ждут, когда я отвернусь.

О материнском наказе — слушаться во всем тетю Дашу — я помню и поэтому пускаюсь на хитрость:

— Ты бы, тетя Даша, на наш базар яблоки вынесла или к поездам.

— А кто на нашем базаре их купит? Две покупательницы и есть — учительница Евстолия Егоровна да врачиха Томилина. А остальные нос воротят, как от помойной ямы: дорого для них, видишь. За ней, за яблонькой, как за дитем малым хлопот, а выходит, за бесценок отдавай. А с пассажиров тоже спрос малый — с юга едут, объелись там фруктами, с души воротит…

Наверное, тетка догадывается, что я ей не верю, поэтому говорит быстро, снова переходит на шепот:

— Мне без домоседа никак нельзя. Думаешь, будь я дома, украли бы гармонь? Как бы не так! У меня, когда я дома, все в узелок завязано.

Звенит звонок — перемена закончилась, мне пора на занятия. Тетка Даша быстро, как говорила, покрывается платком, шепчет на прощание:

— Ну, я тебя жду, Алешенька…

* * *

В субботу после занятий я отправляюсь к тетке «домоседовать». Октябрьское небо хмурое, как будто больное, в темных пятнах облаков, и душа моя тоже хмурится, словно на нее наплыла свинцовая туча.

За полтора месяца, пока живу в городе, я узнал тетку ближе. Как же она трясется за каждую копейку, как хитрит-мудрит, тоже обманывает, лишь бы нажиться! Те же яблоки можно было бы продать и в городе: за войну сады перевелись, фрукты, как гостинец, в диковину, но тетке все кажется, что она отдает товар за бесценок, что покупатели — а городок небольшой, многие знают тетку, и она знает многих — пользуются ее добротой, норовят обмануть. Поэтому она уже третье воскресенье ездит с плетеными корзинами в душном «трудовом» поезде в поселок тракторного завода. Возвратившись, закрывается в своей комнате — видимо, считает прибытки. И если торговля удалась, выходит из комнатушки изнутри высвеченная, румяная с лица и тогда разговорится надолго, как родниковый ручей журчит.

— Ох, Алешенька, таких мученьев натерпелась — лихому лиходею не пожелаешь. Со своим добром да маешься! На площадке сошла, корзины еле успела стащить — дождь грянул как из ведра. Веришь, сухой нитки не осталось, пока кончился. Я сдуру брезент не взяла с собой, добро прикрыть нечем, пришлось самой на корзины лечь, телом прикрыть.