Щепоть крупной соли

Пока шли переговоры, мы, ребятишки, времени даром не теряли. Словно по команде двинулись к конюшне. Здесь, собираясь по утрам, мужики обсуждали деревенские новости, здесь проводил Иван Сергеевич наряды, здесь иногда вспыхивала такая мужицкая перепалка — хоть уши затыкай. Но нас, ребятню, от конюшни кнутом не отгонишь. Кнутом иногда и гонял нас Иван Пафнутьевич, старый конюх, зимой и летом ходивший в драном полушубке. Всей деревне известна была история с этим полушубком. В тридцатом, как самому беднейшему, поручили Ивану Пафнутьевичу раскулачивание. Ходил он по богатеям вместе с председателем сельсовета и уполномоченным райкома, переписывал имущество, благо в свое время три класса кончил да года два работал с землемерами. И нашли кулаки способ с ним отквитаться. Поздней осенней ночью, когда Иван Пафнутьевич на «малом газу» плелся домой, схватили его сзади, как сноп, в охапку чьи-то сильные руки, затащили за угол, и пока он очухался, ватник на нем, облитый керосином, уже полыхал огнем. Тряхнув могучими плечами, Пафнутьевич (а он и в мое время был мужиком еще крепким и сильным) вырвался из рук своих обидчиков, а потом, сорвав ватник с плеч, кинул его на землю, лаптями затоптал огонь. Может быть, на этом вся история и закончилась бы, но жена его Феклуша, та самая, о которой мужики говорили, что язык у нее как старое помело, подсказала мужу верный ход. И на другой же день Иван Пафнутьевич отправился в район. Обходя кабинеты важных начальников, он всем показывал ватник с дыркой на спине. Тогда и написал ему председатель райисполкома записку, по которой получил он в сельпо новенький дубленый полушубок.

За семнадцать лет полушубок превратился бог весть во что. Но о хозяине этого сказать было нельзя. Заметив, что кто-нибудь из нас стегает лошадей хворостинкой, он начинал водить своими крутыми плечами, а затем хватал плетеный, как длинная змея, кнут и гнался за озорниками. Выручали нас в этом случае резвые ноги да отходчивый характер Пафнутьевича.

Лошадей в нашем колхозе было четыре. Мы знали норов каждой из них. И самой большой доблестью было утихомирить Хвылю, гнедую кобылицу с белой заплаткой во лбу. Хвыля могла и покусать незадачливого седока, и копытом ударить. Из нас, ребятни, признавала она Леньку, Дашухина сына. Видно, по нраву пришелся он ей, если за все время ни разу не оставила она на нем заметок от своих крупных желтых зубов. Ленька восседал на ней важно, как маршал на параде, и если бы не голые пятки, потрескавшиеся от грязи, его можно было бы признать за лихого кавалериста. Ленька где-то вычитал и стал величать себя Гайдаром.

— Так ты что, писатель, что ли? — спросили мы у Леньки.

— Дураки, «Гайдар» — скачущий впереди, так переводится, — ответил он. — А кто у нас всегда едет впереди, а?

Мы молча соглашались: Ленька действительно везде поспевал первым.

Две другие лошади — Карпетка и Бескострешная — характера были ровного, спокойного, и именно их стремился захватить утром каждый из нас. И в работе хороши, и проскакать до тока на них можно не хуже, чем на Хвыле.

А самым позорным считалось работать на большом мерине, которого величали Серый Фриц. Попал он к нам в колхоз из проходящей мимо воинской части. Солдатский начальник долго рассказывал Ивану Сергеевичу про его доблесть, как цыган, хвалил лошадь, и сделка состоялась. В солдатский обоз перекочевала самая лучшая свинья, а Серый Фриц отправился под начало Пафнутьевича. Напрасно Чубайка, украинка, невесть откуда попавшая в нашу деревню и работавшая заведующей фермой, роптала на председателя за то, что он сменял порося на гуся: Иван Сергеевич решения своего не изменил и только спросил у сержанта:

— Молодой он мерин-то?

— Бабушке моей ровесник, вместе на «матаню» бегали. Только он в Германии, а бабка моя в Тамбовской губернии, в Избердее.

— Ты, солдат, брось шутить. При чем тут Германия?

— Да немецкий он, в плен мы его забрали, у обоза немецкого отбили.

Может быть, узнай раньше эту историю, Иван Сергеевич и расстроил бы дело, да свинья уже была приколота расторопными солдатами длинным немецким штыком во дворе у тетки Вари, а председатель уже два раза приложился к сержантской фляге. Выпив магарыч, председатель подобрел, а сержант, войдя в цыганский раж, продолжал нахваливать мерина:

— Не лошадь, а мысль, не успеешь за хвост ухватить — улетает. У нас один солдат на ней так ездит, что за день из глаз скрывается. Одним словом, седьмой день — восьмая верста.

Глаза сержанта играли бесенком, но Иван Сергеевич, хватив «наркомовских», уже не улавливал издевки.