Щегол

— И я не знаю кто. Зато я знаю, что эти чокнутые торговцы «Амвеем» вон там не осушили фонтан, перед тем как съехать, и комаров развелось — тьма, куда ни плюнь, ну вот, еще один, твою мать!

— Слушай, не заводись. Я ведь могу с вами и не ехать.

Она поставила на стол пачку фильтров для кофеварки.

— Ну так что тогда? — спросила она. — Менять мне бронь на столик или нет?

— Эй, что у вас там происходит? — послышался голос отца из соседней комнаты, где он свил себе гнездо из покрытых круглыми разводами картонок под пиво, пустых сигаретных пачек и размеченных таблиц баккара.

— Ничего, — крикнула в ответ Ксандра.

Несколько минут спустя, когда кофеварка начала шипеть и пощелкивать, она потерла глаза и сказала чуть охрипшим от сна голосом:

— Я не говорила, что не хочу тебя с нами брать.

— Знаю. Я и не говорил, что ты не хочешь. — И потом добавил: — И еще, чтоб ты знала, это не я оставляю дверь открытой. Это папа, когда он туда выходит по телефону поговорить.

Ксандра, которая как раз полезла в шкафчик за своей кофейной кружкой с логотипом «Планеты Голливуд», оглянулась на меня через плечо.

— Ты ведь на самом деле не будешь у него дома праздновать? — спросила она. — У малыша русского или у кого там?

— Не. Мы просто у нас тут телик посмотрим.

— Принести вам чего-нибудь?

— Борису понравились те маленькие колбаски. А я крылышки люблю. Которые острые.

— Еще чего-нибудь? Может, тех штук, типа мини-такитос? Вам они вроде тоже нравятся, да?

— Было бы круто.

— Договорились. Подкормлю вас, ребята. Одна просьба — сигареты мои не трогать. Мне плевать, если вы курите, — добавила она, подняв руку, жестом велев мне помолчать, — я не то чтобы вас в чем-то обвиняю, но кто-то повадился таскать сигареты из блока на кухне, а я за него по двадцать пять баксов каждую неделю отстегиваю.

19

С тех самых пор как Борис появился в школе с подбитым глазом, я представлял себе его отца таким толстошеим выходцем из СССР, со свинячьими глазками и стрижкой под машинку. Однако же, когда мы с ним наконец встретились, я с удивлением увидел, что он худой и бледный, будто умирающий с голоду поэт.

Изможденный, грудь впалая — он курил одну за другой, носил застиранные до серого рубашки и пил кружками приторный чай. Но если глянуть ему в глаза, становилось ясно, что хрупкость его — обманчива. Он был жилистый, натянутый как струна — дурным нравом от него так и искрило, — узкокостный и остролицый, как и Борис, только взгляд у него был злобный, налитый кровью, а зубы — бурые мелкие пилки. Мне он напоминал бешеную лисицу.

Хоть я однажды мельком его видел и даже слышал, как он ночами топает по дому (ну или думал, что слышу именно его), лицом к лицу мы с ним встретились незадолго до Дня благодарения. Заходим после школы домой к Борису — смеемся, болтаем, а он сидит, ссутулившись, за кухонным столом, перед ним — стакан и бутылка. Одежда на нем была потрепанная, а вот туфли — дорогие, и еще куча золотых украшений; он только посмотрел на нас своими воспаленными глазками, и мы сразу же заткнулись. Он был щуплый, маленький человечек, но поглядишь ему в лицо — и побоишься подходить близко.

— Здрасте, — осторожно сказал я.

— Привет, — ответил он — лицо непроницаемое, акцент сильнее, чем у Бориса — и, повернувшись к сыну, сказал что-то по-украински. Последовал короткий разговор, за которым я наблюдал с большим интересом. Интересно было видеть, как менялся Борис, когда говорил на другом языке — становился живее, бойчее, как будто другой, более складный человек вдруг занимал его место.

И вдруг, совершенно неожиданно, мистер Павликовский протянул мне обе руки.

— Спасибо, — хрипло сказал он.

Я, конечно, боялся к нему приближаться — это как к дикому зверю подходить, но все равно шагнул, неловко выставив вперед руки. Он ухватил их своими задубевшими, холодными ладонями.

— Ты хороший человек, — сказал он. Взгляд у него был налитый кровью, чересчур пристальный. Я захотел отвернуться и сам себя устыдился.

— Дай тебе бог здоровья и всего наилучшего, — сказал он. — Ты мне как сын. За то, что принял моего сына в вашу семью.

В нашу семью? Я в замешательстве оглянулся на Бориса.

Мистер Павликовский перевел взгляд на него:

— Ты ему рассказал, что я сказал?

— Он сказал, что ты теперь — член нашей семьи, — скучающим тоном сказал Борис, — и если он может тебе хоть чем-нибудь помочь…

К превеликому моему удивлению мистер Павликовский притянул меня к себе и основательно так обнял — я зажмурился, изо всех сил стараясь не замечать, как от него пахнет: кремом для волос, немытым телом, алкоголем и каким-то резким, отвратительно пахучим одеколоном.

— Это вот что вообще было? — тихонько спросил я, когда мы поднялись в Борисову комнату и закрыли дверь.

Борис завел глаза к потолку:

— Уж поверь. Тебе этого знать не надо.

— И что, он всегда такой — налитой? А как его еще не уволили? — Борис хихикнул:

— Он в компании большая шишка, — ответил он, — типа того.

Мы с Борисом сидели в полутемной, задрапированной батиком комнате до тех пор, пока по двору не прогрохотал грузовик его отца.