Щегол

Той ночью, пьяный, я лежал возле Бориса на батиковом покрывале и пытался припомнить, как же выглядела Пиппа. Но через голые окна светила такая огромная и прозрачная луна, что вместо этого я стал вспоминать историю, которую мне рассказывала мама, про то, как она в детстве ездила с родителями на конные шоу — на заднем сиденье их старенького «бьюика».

— Ехать нужно было долго-предолго, иногда часов по десять — по разбитым проселочным дорогам. Колеса обозрения, засыпанные опилками арены для родео, и повсюду стоит запах попкорна и лошадиного навоза. Как-то вечером, в Сан-Антонио, я немного раскисла — мне хотелось к себе в комнату, к моей собаке, улечься в собственную постель, — а папа поднял меня на руки над ярмаркой и велел поглядеть на луну. «Когда тоскуешь по дому, — сказал он, — просто взгляни на небо. Потому что, куда бы ты ни поехала, луна везде — одна и та же». И потому, когда он умер, а мне пришлось уехать к тетке Бесс… в общем, даже сейчас, в Нью-Йорке, вижу полную луну — и будто это он говорит мне, что не надо глядеть в прошлое, не надо ни о чем жалеть, — что дом там, где я, — она поцеловала меня в нос. — Или где ты, щенуля. Ты — мой центр земли.

Шорох рядом.

— Поттер? — спросил Борис. — Не спишь?

— Можешь мне кое-что сказать? — спросил я. — Какая луна в Индонезии?

— Это ты о чем вообще?

— Ну или, не знаю там, в России? Такая же, как здесь?

Он легонько постучал мне по виску костяшками пальцев — я уже знал, что этот его жест означает «придурок».

— Да везде одна и та же, — ответил он, зевнув, упершись в покрывало тощей рукой в браслетах. — А что?

— Да так, — ответил я и после напряженной паузы спросил: — Ты слышал?

Хлопнула дверь.

— Что это? — спросил я, повернувшись к нему лицом.

Мы поглядели друг на друга, прислушались. Внизу раздались голоса — смех, люди топочут по дому, вдруг грохот, как будто что-то опрокинули.

— Это твой отец? — спросил я, привстав — и тут услышал женский голос, пронзительный, пьяный.

Борис тоже сел — в падавшем из окна свете он казался тщедушным, болезненно-бледным. Казалось, будто внизу двигают мебель и швыряются вещами.

— Что они говорят? — прошептал я.

Борис прислушался. Я видел все жилки и впадинки у него на шее.

— Чушь всякую, — ответил он. — Напились.

Мы оба вслушивались — Борис куда внимательнее моего.

— А кто это там с ним? — спросил я.

— Какая-то шлюха, — он послушал еще минутку — лоб нахмурен, профиль резко вырисовывается в лунном свете — и снова улегся. — Две шлюхи.

Я перекатился на другой бок и поглядел на экран айпода. 3.17 ночи.

— Мать твою, — простонал Борис, почесывая живот. — Когда ж они заткнутся?

— Пить охота, — сказал я после неловкого молчания.

Он фыркнул:

— Ха! Поверь мне, сейчас туда ходить не надо.

— Что они делают? — спросил я.

Одна из женщин вдруг закричала — то ли от радости, то ли от ужаса — было не разобрать.

Мы лежали, одеревенев, пялились в потолок, слушали зловещий грохот и перестуки.

— Они украинки? — спросил я, помолчав немного.

Хоть я не понимал ни слова, но уже провел с Борисом достаточно времени, чтоб суметь отличить украинские интонации от русских.

— Пять с плюсом, Поттер. — Чуть позже: — Прикури-ка мне сигарету.

Мы передавали сигарету друг другу в темноте, наконец где-то еще хлопнула дверь, и голоса стихли. Борис выдохнул последний дымный парок и, перекатившись на бок, загасил сигарету в забитой до краев пепельнице.

— Спокойной ночи, — прошептал он.

— Спокойной ночи.

Он уснул практически мгновенно — было слышно по тому, как он задышал, но я долго не мог заснуть, от сигареты в горле у меня першило, а голова кружилась. Как же меня занесло в эту странную новую жизнь, где по ночам орут пьяные иностранцы, а я хожу в грязной одежде и никто меня не любит? Рядом храпел ничего не подозревавший Борис. Уже под утро, когда я наконец уснул, мне приснилась мама: она сидела напротив меня в электричке метро — на «шестерке», слегка покачиваясь, лицо у нее в дрожащем искусственном свете было спокойное.

Ты что здесь делаешь? — спросила она. — Домой! Живо! Буду ждать тебя там. Только голос был не совсем ее, и когда я присмотрелся, то увидел, что это вовсе не она, а кто-то, кто просто притворился ею. И я, дрожа, хватая ртом воздух, проснулся.

16

Отец Бориса был фигурой загадочной. Борис объяснял это так: он постоянно торчал на месте, где велись работы, на своей шахте, в какой-нибудь глуши, и вместе с бригадой мог сидеть там неделями.

— Не моется, — сухо сказал Борис. — Не просыхает.