Щегол

– Да нет, блин! Кроме того, ислам не проповедует насилие.

– А что тогда?

Он соскочил с карусели, напрягся:

– Что значит – что тогда? Ты на что намекаешь?

– Полегче! Я просто задал вопрос.

– И какой же?

– Если ты перешел в ислам и все такое, то во что ты тогда веришь? Он плюхнулся обратно и захихикал, будто я дал ему уйти от ответа:

– Во что верю? Ха! Я ни во что не верю!

– Как это? То есть сейчас не веришь?

– Ни сейчас, ни вообще. Ну – в Деву Марию немного. Но в Бога и Аллаха?.. Не особо.

– Так какого хрена ты тогда решил стать мусульманином?

– Потому что, – он развел руками, как часто делал, когда не знал, что сказать, – люди там были такие добрые, так со мной хорошо обращались.

– Ну, уже что-то.

– Нет, ну правда. Они дали мне арабское имя – Бадр-аль-Дин. Бадр значит “луна”, что-то там про луну и верность, но они мне сказали: “Борис, ты Бадр, потому что ты теперь мусульманин и несешь свет повсюду, и куда бы ты ни пошел, ты будешь освещать мир своей религией”. И мне нравилось быть Бадром. И еще, какая мечеть была прекрасная. Разваливалась уже, через крышу звезды светили, под потолком жили птицы. Старый яванец учил нас Корану. И еще они меня кормили, и были добры ко мне, и следили за тем, чтоб я ходил в чистой одежде и сам был чистый. Я, бывало, засыпал прямо на молитвенном коврике. И на утреннем намазе, перед рассветом, птицы просыпались, и слышен был шум крыльев.

Его австрало-украинский акцент звучал, конечно, странно, но на английском он говорил практически не хуже меня, и если учесть то, как недолго он жил в Америке, во многом он вел себя уже как настоящий amerïkanets. Он вечно листал истрепанный карманный словарь (на форзаце было написано его имя – сначала наспех кириллицей, а под ним аккуратными печатными буквами по-английски: BORYS VOLODYMYROVYCH PAVLIKOVSKY), и я то и дело натыкался на старые салфетки из “7-Элевен” и обрывки бумаги, на которых он записывал слова и выражения:

BRIDLE AND DOMESTICATE

CELERITY

TRATTORIA

WISE GUY = КРУТОЙ ПАЦАН PROPINQUITY

DERELICTION OF DUTY.

Если словарь не помогал, он обращался ко мне.

– Что такое Sophomore[41]? – спрашивал он меня, изучая школьную доску объявлений. – Home Ec?[42] Poly Sci?[43] (последнее он произносил как “полицай”).

Он в жизни не слышал названий большинства блюд, которые нам подавали на обед в столовой: фахитас, фалафель, тетразини с индейкой. Он много всего знал о фильмах и музыке – десяти-, а то и двадцатилетней давности, не имел ни малейшего представления о спорте или телепередачах и – за исключением крупных европейских марок, вроде “БМВ” или “мерседеса” – вообще не разбирался в машинах. Он путался в американских деньгах, а иногда – и в американской географии: в какой области расположена Калифорния? А где находится столица Новой Англии?

Зато он был очень самостоятельным. Он бодро собирался в школу по утрам, добирался до нее своим ходом, сам подписывал табели и сам же воровал в магазинах себе еду и школьные принадлежности. Где-то раз в неделю мы с ним делали огромный круг в несколько километров – по удушливой жаре, прячась под зонтиками, будто какие-нибудь индонезийские туземцы, чтобы сесть на раздолбанный местный автобус, на котором, судя по всему, ездили только алкаши, дети и те, кому машина была не по карману. Ходил автобус редко, если мы опаздывали – приходилось долго ждать следующего, зато он останавливался возле торгового центра, где был прохладный, сверкающий супермаркет с недобором персонала, и Борис воровал там для нас стейки, масло, упаковки чая, огурцы (его любимое лакомство), нарезки бекона – однажды, когда я простудился, стащил даже сироп от кашля – просовывая это все через прорези в подкладке своего уродливого серого плаща (мужского плаща с обвисшими плечами, который ему был явно велик и от которого веяло угрюмостью Восточного блока: едой по карточкам и советскими заводами, промышленными комплексами где-нибудь в Одессе или Львове). Пока он шнырял по магазину, я стоял на стреме в конце ряда и трясся так, что думал – от страха грохнусь в обморок, но вскоре уже и я стал набивать карманы яблоками и шоколадками (тоже любимой едой Бориса), а потом с наглым видом идти на кассу, чтобы заплатить за хлеб, молоко и еще какие-нибудь объемные продукты, которые украсть было сложно.

В Нью-Йорке, когда мне было лет одиннадцать, мама на каникулах записала меня в кружок “Юный повар”, где меня научили готовить кое-какие простые блюда: гамбургеры, тосты с сыром (я иногда готовил их маме, когда она работала допоздна), и то, что Борис звал “яичница с хлебом”. Я готовил, а Борис, который в это время сидел на кухонной стойке, пинал выдвижные ящички и болтал со мной, потом мыл посуду. Он рассказывал, что на Украине, бывало, лазил по карманам, чтоб добыть денег на еду.

– Пару раз засекли, погнались, – сказал он. – Но ни разу не поймали.